— Вы куда?

— На маленький кусочек моей полуотчизны, затерявшийся среди махин Белобетонной, — взмахнул паспортом я.

Мы разговорились.

— Как дела, служивый?

— Нормально.

— Ну вот и о’кей.

Опасаясь Осамы, американцы соорудили у входа в посольство тамбур с проверочными устройствами на лазерах и ультразвуке. Здесь меня встретил другой страж — морской пехотинец образца «триумф тестостерона». Какой контраст с круглым, как Каратаев, мильтоном! Шишковатая башка, чрезвычайная челюсть, брутальные бедра и большие, не по икрам, ступни — все говорило о том, что с ним шутки плоски.

Я очаровательно улыбнулся.

— Что сказала курица, перейдя шоссе?

— ?

— «У меня голова идет кругом. Хорошо, что ее отрезала проезжая машина!»

— ?

— Хочу сказать, mon gars,[209]что млею от вашей маскюлинности. И недаром: я потомственный вояка. Мой пра-пра-прадед был русским генералом, а дядя — эсэсовцем.

— Прошу пройти через электронный барьер, — сказал страж деревянным голосом.

Я прошел.

Раздался вой сирены.

— Прошу снять куртку.

Я снял мою «Ralph Lauren», прошел.

Раздался вой сирены.

— Прошу снять джинсы.

Я снял мои «Perry Ellis», прошел.

Раздался вой сирены.

— Прошу снять трусы.

Я снял мои «Austin Reed», прошел.

Раздался вой сирены.

Я прекрасно присел и вытащил из тайника тела диктофон. Пехотинец отпрянул и погладил себя по прикладу.

Я взмахнул теплым аппаратиком.

— Демонстрирую.

Мускулистым пальцем включил мой «Sony». В тишине тамбура зазвучал вчерашний диалог с Флорой: «Женщины более крепки на износ, чем мужчины, ибо формой или, если хотите, формами напоминают сферу — наиболее устойчивую геометрическую фигуру. Мужчины же суть параллелепипеды, со всеми вытекающими оттуда последствиями». — «Ой, как интересно!»

Пока мой голос излагал основы геометрии любви, я извлек из лежавшей на полу куртки сигареты.

Пехотинец схватился за противогаз.

— Курение табачных изделий на территории посольства является нарушением федерального законодательства США.

Я раскатисто рассмеялся.

— За затяжку в каталажку?

Пехотинец щелкнул затвором.

— Сержант, не стрелять! — раздался вдруг полузабытый голос.

Я вывернул шею на 180 градусов — и непринужденно обомлел. У входа в тамбур стоял полный мужчина с полным портфелем.

Ба! Да это же Пирс Ле Мезюрье, мой школьный приятель, которого я не видел лет пятнадцать. Обрюзг, раздобрел, а так все такой же маленький да массивненький.

— Пирс, привет!

— Роланд, не могу поверить, что это ты!

Я еще стоял без трусов, а мы уже разговорились.

— Ты что делаешь в Москве, милый Пирс?

— Работаю в посольстве. Новое назначение! Приехал сюда на прошлой неделе и уже погряз в работе.

Я ввел диктофон в укромное место хранения.

— А я думал, ты все еще борешься за мир, как когда-то. В школе ты был таким радикалом! Помню, на вечеринках мы оравой орем «Sympathy for the Devil»,[210]a ты мурлыкаешь «Give Peace a Chance».[211]

— Я никогда не откажусь от идеалов юности! — Пирс поднял с пола трусы и подал их мне. — Вот почему, когда в Белом доме сидел Рейган, я бойкотировал его фильмы, а когда конгресс проголосовал за импичмент Клинтона, в знак протеста объявил однодневную голодовку!

Я посмотрел на пузо приятеля.

— Если бы только Билл гульнул еще раз десять!

Затем сунул руку в рукав, ногу в штанину.

— Пирс, наша встреча — это великолепный выкрутас Weltgeist’а.[212]Нам обязательно надо поговорить на тему всемирно-исторического порядка.

— Ладно.

Мы вошли в лифт. Пирс нажал на кнопку третьего этажа.

— Сколько лет, Роланд, мы не виделись!

— С тех пор, как ты поступил в университет.

— Да, в Принстон. Но он так меня разочаровал… Поточное производство роботов для общественной элиты! Впрочем, я отказался усесться на капиталистический конвейер. После получения диплома какое-то время искал себя. Путешествовал по Испании, Италии, пару лет жил в Умбрии.

— У твоих родителей там была, по-моему, вилла.

— Да, мне не надо было тратить деньги на жилье.

— Принципы не дорого тебе стоили.

— Не скажи. Когда мне стукнуло тридцать, родители стали настаивать, что пора думать о карьере. Особенно мать. Она пригрозилась прекратить мою издержку, потому что я не хотел стать членом истеблишмента.

Я понимающе понурился. Мой друг относился к трагическому разряду мужчин, корчащихся в сени мощной материнской фигуры.

— Мы договорились, что если к 2000 году ООН не учредит на земле мировое правительство, которое заставит державы Запада добровольно передать половину своих бюджетов развивающимся странам, то я найду работу. ООН, к сожалению, меня подвела — и не только меня, но и все прогрессивное человечество, — и я поступил на службу в госдепартамент.

— Помнится, у твоего дяди были крупные связи в Вашингтоне.

— Да, он регулярно играет с Диком Чейни в гольф, а с Доном Рамсфельдом в теннис.

— И всегда им проигрывает!

Мы вышли в корридор, где Пирс на минуту остановился, чтобы отдышаться после подъема наверх. Из вежливости я тоже засопел, расширяя мускулистую грудь.

Мимо нас прошла троица сухолицых дипломатов в светло-голубых рубашках и галстуках, но без пиджаков. Пахнуло казенным американским букетом: афтершейвом «Old Spice» и запахом пластмассы.

— Мое первое назначение было в Вануату.

— Вот тебе и ну!

— Потом меня послали в Буркина-Фасо. Это был знак высокого доверия. Суди сам. Страна граничит с шестью другими бывшими колониями, с некоторыми из которых находится в конфликте.

— Да, Буркина всегда бурлит.

Мы подошли к двери с табличкой «Второй секретарь».

— Как тебе Москва? — спросил я пока Пирс, пыхтя, распахивал дверь.