...Выйдя с площади, корниловцы колонной по три шагом шли по улице, ведущей к южной окраине станицы. Старики и бабы, нарядившиеся по-праздничному, стояли семьями у своих ворот, радостно махали руками, благодарили, желали побед... Старые казаки степенно снимали папахи.

Не стесняясь ни их, ни ехавшего рядом полкового адъютанта, ни ближайших казаков головной сотни, Безладнов ругался во весь голос и всё по-матерному. Подчинённые поглядывали и прислушивались настороженно: дело для «Тараса» привычное — материться, но чтобы прилюдно и так зло...

Осадить вставшее на дыбы возмущение подъесаул не старался и даже не считал нужным. Ведь и дурню последнему ясно: красная пехота оторвалась больше чем на 40 вёрст, а штаб и пять полков прозевали её отход и теперь преследуют переменным аллюром, то бишь всего-навсего 8 вёрст за час... А потому даже арьергарда догнать не могут! Причём по расходящимся направлениям преследуют... А штаб сводок не шлёт, и где другие полки — неведомо. Выходит, не только о противнике ни черта не знает...

Уже при выезде из станицы, перед мостиком через Чамлык, от группы стариков и баб отделилась румяная молодуха. Подперев полной грудью, обеими руками держала большое медное блюдо с поджаристыми круглыми буханками и гроздьями чёрно-синего винограда.

Не выдержав, Безладнов сорвал зло на станичниках:

— Что, дождались, сукины дети? А красных так же щедро кормили? А молодые казаки ваши где? С красными ушли?!.

...Прорвавшись сквозь клубы пыли, «Руссо-Балт» обогнал рысящую колонну корниловцев на полдороге к Курганной.

Прикрывая платком нос и рот, Врангель устало оглядывал места двухнедельной давности боя — неудачного прорыва в обход Михайловской. Справа пряталась за пологими буграми Лаба, несущая свои воды на север, в Кубань. Слева уходили под горизонт жёлто-серые и чёрные прямоугольники полей. Кукурузы и подсолнечника поубавилось.

Пелена облаков посветлела и потончала. Ветер слегка надорвал её, и через прореху проглянуло высоко поднявшееся солнце. Весело защебетали над степью птицы.

И Врангель быстро согрелся. Боль незаметно ушла...

У переезда через Армавир-Туапсинскую ветку, в полуверсте от узловой станции Курганная, его разыскали ординарцы от Муравьёва и Топоркова. По донесениям, части Красной армии Северного Кавказа, посадив пехоту на подводы, очень быстро, оставив уже Курганную, отходят на Константиновскую. Предположительно, спешат к переправам через реку Уруп у станиц Бесскорбная и Урупская. Колонны 1-й и 2-й бригад преследуют их, но пока не настигли: те сумели оторваться почти на полсотни вёрст...

Душа запела вместе с птицами. Слава Богу, высвободился из унизительных пут «Михайловского узла», вырвался со своей конницей на равнину. Теперь уж не даст спуска «товарищам»... Проснулся вдруг аппетит, дремавший все десять дней болезни.

С острым предвкушением новых победных донесений и сытного обеда подъехал в четвёртом часу к Курганной.

Станица живописно раскинулась в низине на правом берегу Лабы. Вся утопала в садах, уже густо подернутых желтизной.

Над золотистой маковкой низкой деревянной церкви, бурыми крышами и острыми верхушками пирамидальных тополей Врангель ещё издали заметил дымные шлейфы. Клубясь и чуть пригибаясь под слабым ветерком, они быстро поднимались в очистившееся небо и там рассеивались. По видимости, «товарищи», уходя, подожгли богатеев. Либо казаки пустили красного петуха местным совдеповцам.

Чем ближе к центру, тем едкий запах гари ощущался всё острее...

На церковной площади горели два богатых, под железом, дома. Оранжевое пламя, поглотив первые этажи, уже добралось до сараев с гумнами и по сухим плетням с ненасытной жадностью устремилось к соседним домам. Вопили и метались станичники с вёдрами, лопатами и топорами. Одни силились загасить пламя, другие с треском ломали плетни и оттягивали их в сторону...

Но Врангеля тут же отвлекла суета иного рода: из растворенных настежь дверей бакалейной и мануфактурной лавок вооружённые казаки деловито выносили и укладывали на подводы ящики, мешки и штуки материи. Блеснули офицерские погоны.

— Эт-то что ещё за шайка?! Ну-ка, стой! Старшего ко мне!

Перед ним предстал молодой чернявый подъесаул, раскрасневшийся то ли от азарта, то ли от спиртного. Хотя язык его заплетался, картину прояснил вполне: в станицу вошла полусотня из 1-й Кубанской дивизии генерала Покровского, которая переправилась через Лабу выше по течению.

Скидывая с плеч бурку, рывком поднялся в автомобиле.

— Как с-смеете вы гр-рабить мир-рное население?!

Гневный рык и двойные красные лампасы слегка отрезвили подъесаула, но не смутили ничуть.

— А нас большевики рази не пограбили?! Ваше превосходительство?! Ведь всё подчистую!.. Шо ни убитый або пленный — карманы до краёв карбованцами набиты. А мажары их обозные бачили? Горы добра казачьего! Даже рукомойники и те ить посымали, сволочи... Вовсе разорили наши станицы!

Перебив его топотом и поднимая пыль, на задымлённую площадь вырвался из улицы табунок неосёдланных лошадей. С гиканьем и свистом гнали его верховые казаки.

— А што до коней, дак тильки у иногородцев забираем. — Подъесаул поспешил опередить неизбежный вопрос. — Им они боле не треба. Кого уже бисы поджаривают, а кто с красными деру дал...

— Всё мирным жителям вернуть! И лошадей, и товары.

— Та як же так вернуть?! Во всём ведь нужду терпим, ваше превосходительство! — чуть не задохнулся от обиды подъесаул, руки его замахали, как крылья ветряной мельницы. — Ни обмундировки, ни харчей, ни довольствия какого... От интендантов другой месяц одни посулы. Так що добычу не заберёшь — не повоюешь...

Вынос товаров между тем продолжался с прежним усердием.

— Молчать! — сорвался на крик. — Всё вернуть! И ежели через час вы и ваши люди ещё окажетесь в расположении моей дивизии — предам военно-полевому суду. И расстреляю как мародёров!..

За обеденный стол, накрытый в доме священника, уселся без аппетита. Ел кубанский борщ с неизменными помидорами и жареного поросёнка, не чувствуя вкуса. Общий разговор не поддерживал. На предложение кого-то из штабных офицеров приказать подать вина и выпить «за Михайловскую» лишь качнул головой отрицательно.

Грустные мысли навеяли слова подъесаула из дивизии Покровского. Точнее, горькие... Конечно, понять казаков можно. Дотла разорённые большевиками, горят желанием отбить, вернуть всё награбленное. За то и воюют. Потому и смотрят на военную добычу как на собственное добро. Тем более когда части испытывают недостаток абсолютно во всём, а потому вынуждены жить исключительно за счёт местных средств и трофеев. И его дивизия — не исключение. Но ежели зло неизбежно, как положить ему предел? И где тот предел, перед которым ещё можно удержать Добровольческую армию, во всяком случае её кубанские части, от превращения в орды мародёров?..

После обеда, не разобравшись в настроении начальника, но всей душой стремясь его улучшить, Гаркуша доложил: телеграмма Покровскому о грабительских действиях его людей послана, самих их в станице и след давно простыл, лошади и товары возвращены по принадлежности, а пленных большевиков, которые в Михайловской оставлены были черкесам для суда, едва только его превосходительство отъехал, черкесы прямо на площади и перерезали.