Растили они четверых сыновей:

Первый – радовать мать,

Второй – отцу помогать,

Третий – отчизне служить,

А четвертый – землю кормить…

– Ловим, – скомандовал Крейц бойцам, – и убираемся отсюда. Да поживее!

Солдаты пошли окружать мальчишку. Крейц судорожно разглядывал стволы деревьев и задушенную корнями землю – если здесь находится жертвенник, то должны быть какие-то опознавательные знаки, должен быть, наконец, и тот, кто придет взять жертву…

И тут мальчишка коротко вскрикнул и упал. Он как раз забрел в ложбину между двумя пригорками, в которые изломанной артритной хваткой впились корнями частые деревья, и потому его больше не было видно. Крейц выскочил из-за дубового ствола, следом припустил Володька.

Немчика в ложбинке не оказалось.

– Где он?! – закричал Крейц бойцам. – Кто-нибудь его видит?

Солдаты бросились прочесывать ближайшие кусты и такие же ложбинки по соседству. Крейц кружил на месте, озираясь. Не мог же мальчишка сквозь землю провалиться!

Запах. Он пришел первым. Тонкая металлическая кровавая нота, что пробивалась сквозь прелость и талую сырость, – ее Крейц опознал безошибочно. Запах свежей раны, липкой крови. Запах яркий, как артериальный ключ, бивший из только что перерезанного горла… Крейц посмотрел под ноги – гнилые листья и черные корни были в свежей крови.

– Что здесь… черт, что здесь произошло… – Он заметался по ложбинке.

– Георгий Янович, смотрите. – Володька наклонился и поднял что-то с земли: тонкое, красное, будто вена. Алая шерстяная нить, тянувшаяся в кучу прелой листвы на дне ложбинки. Крейц принялся руками разгребать листву. В нос ударил запах гнили и снова – свежей крови. Длинные обрывки красной нити от почему-то распущенной мальчишкиной кофты… перепревшие листья в недрах кучи превратились в перемешанную с кровью кашу…

– Сюда, копайте же! – крикнул Крейц солдатам.

Вместе они принялись разгребать мертвую листву и вскоре наткнулись на непроницаемый панцирь туго переплетенных корней.

– И что дальше? – растерянно спросил кто-то.

– Копайте!

В корни ударились несколько саперных лопат. Дело было, конечно, безнадежным – никакой лопатой не прорубить этот матерый древесный щит над гиблой землей, но бойцы работали молча и яростно, видя ошметки кофты и свежую кровь, и вот несколько корней потоньше удалось перебить, выломать – под ними обнаружились истлевшие кости. Осколки небольшого, явно детского черепа, обломки пястных костей. Тут же – только что оторванный, еще кровоточащий детский палец.

– Да что здесь, на хрен, творится-то?! – тот солдат, что первым предложил забрать немчика с собой, наклонился, изо всех сил замахнулся лопатой и вонзил ее в лоснящийся от сырости толстый черный корень в глубине, под хрупкими костями. Из корня что-то брызнуло – густо, далеко – и прямо в глаза бойцу. Тот выронил лопату и с воплем прижал ладони к заляпанным чем-то черным зажмуренным векам. И продолжал кричать, прогоняя прочь из-под сени корявых ветвей здешнюю выжидавшую чего-то – и, несомненно, дождавшуюся – тишину. Солдат кричал так, будто горел заживо. Уж Крейц-то на фронте наслушался подобных воплей. Он опрокинул солдата на землю, принялся лить из фляги драгоценную чистую воду, пытаясь промыть бойцу глаза и с ужасом видя, что от тех остается лишь кровавое месиво.

– Шуруй к связистам, – скороговоркой сказал Володьке, – пусть свяжутся со штабом полка и вообще со всеми, до кого дотянутся! Надо прочесать этот проклятый лес и окрестности! Тот, кто привел мальчишку, не мог уйти далеко, надо его найти, только передай, деревья трогать нельзя! Запомни: деревья!

И еще Крейц успел мельком заметить, как что-то шевельнулось в выдолбленной между корней неглубокой яме – что-то гибкое, черное, похожее на змею, – но когда он обернулся, то увидел лишь переплетение корней.

* * *

– Они там, наверху, уже самому Сталину собрались докладывать!!! – впервые полковник Савичев орал на Крейца: так надрывался, что уши закладывало, и распекал его на все корки, проехавшись и по матери, и по бабке, и по всему его роду до десятого колена. – Сталину, потрох ты собачий!!! Мол, на Первом Украинском фронте наступление замедлилось по причине натуральной дьявольщины – куда ступит нога красноармейца, так там уже все отравлено!..

Крейцу оставалось лишь молчать, от злости сжимая до боли зубы. Таких, как он, «эпидемиологов» в армии мало, и разбросаны они по фронтам кто где, помощи он точно не дождется, но как тут справляться одному…

– Сутки, – наоравшись, припечатал Савичев. – Еще сутки даю, чтобы источник был найден и обезврежен. Иначе зарядят тебе, лейтенант, вот такенный пучок статей по самые барабаны! А я и мизинцем не пошевелю, чтобы тебя вытащить!

Из штаба полка Крейц вышел на ватных ногах и с таким ощущением, будто его окучили тяжелым мешком. В ушах до сих пор свербело. Что можно сделать за сутки?

«Король с королевой родили детей, растили они четверых сыновей…» Что-то слабо проклюнулось в памяти, подобно немощному ростку в темноте. Где же он слышал про детей на заклание – по одному ребенку из семьи? Каждая семья растила такого ребенка, но старалась не говорить о нем, ибо не для этого мира он был предназначен. И что-то там было про ведьму: она хранила королевство от бед, а взамен просила каждый год по одному ребенку на съедение. А во времена бедствий – наверняка больше и чаще…

Почти забытый материнский голос, полузабытый родной – не русский – язык, и совсем позабытая сказка на ночь.

Подскочил Володька, хотел что-то сказать, но Крейц прервал его:

– Володь, ты ведь филолог, ты наверняка изучал сказки, скажи, помнишь одну сказку про ведьму…

– Георгий Янович, там ребята немку в лесу поймали. Не в этом, жутком, а в другом, дальнем, почти у линии фронта. Говорят, очень странная немка, как раз по нашей части!

И Крейц перешел почти на бег.

Пленницу держали в крайнем доме злополучного городка, в том самом, где пару дней назад стояли отравленные кушанья. Сейчас обеденный стол был отодвинут к стене, а пойманную немку, связанную, усадили на стул в центр комнаты, и она по-звериному поводила головой из стороны в сторону, исподлобья рассматривая солдат. Слипшиеся в сосульки светлые волосы, грязная одежда, дикий, да что там – безумный взгляд. И все же не ощущалось в ее взгляде, пусть даже источавшем самую едкую боль и ненависть, того, что забирает жизни. Эта женщина не могла убивать сама. А вот чужими руками – очень даже…

– Зачем вы оставили своего сына в лесу? – спросил Крейц, и переводчик повторил по-немецки.

Вопрос оказался разящим, точно выстрел. Немка сморщилась, выдохнула, но не заплакала, а с неким новым яростным вниманием уставилась на Крейца.

– Зачем? – повторил тот.

– Убир-райтес, – вдруг хрипло произнесла немка на ломаном русском. – Убир-райтес с нашей земли! Вон!

Крейц