взяла в руки пьесу. Ему не нравится жёлтый томик. От обложки веет чем — то нехорошим. Запретным. Он осознаёт, что это просто картон, покрытый бумвинилом. Но хочет убрать пьесу в ящик. В подвал. Закопать в землю, чтобы никакая дурочка не прочла её.

Вместо этого он кладёт том на стол.

По запросу «Жёлтый знак» поисковик выдаёт нафталинную американскую беллетристику. Перелешин загружает переводчик и вбивает первую строку пьесы. Неуклюже шагает указательными пальцами по клавиатуре, как слон с холста Сальвадора Дали.

В правом оконце высвечивается:

«Кассильда: Теперь моим отцом будет Хастур».

«Хастур», — одними губами повторяет Перелешин. Монитор гаснет. Что — то продолговатое падает сверху. Перелешин валится на пол вместе с креслом. Он хватает ртом воздух, но кислород не проникает в лёгкие.

Над ним болтается Серёга Мазанцев. Сучит ногами в полуметре от ламината. Скрюченными пальцами скребёт пуповину верёвки, впившуюся в горло. Лицо потемнело и набухло, словно клещ, насосавшийся крови. Серёга в тишине раскачивается в петле в аду, которым стала жизнь Перелешина.

Резкая трель проносится по дому. Перелешин закрывает и открывает глаза. Висельник пропал. Это была галлюцинация, последствие переутомления или запоздалое действие галлюциногенных грибов, съеденных в девяностом.

В дверь звонят. Потрясённый, Перелешин поднимается и ковыляет в прихожую. Вытирает пот, собирается с духом.

На крыльце стоит незнакомый гражданин в советского вида плаще и фетровой шляпе. Свет заходящего солнца рождает странную иллюзию, словно визитёр состоит из треугольников и клинышков. Словно под плащом он весь — углы.

— Господин Перелешин?

— Да, слушаю вас.

У человека жёлтые радужки и гепатитного оттенка белки. Улыбка тлеет в уголках тонких губ. Мягкий акцент, бархатистый голос.

— Моя фамилия Эрлих. Я занимаюсь редкими книгами.

— Я ничего не покупаю.

— Да — да. Но смею надеяться, продаёте. Господин Мехьяр, — Эрлих показывает большим пальцем на дом напротив, дом, где повесился Мазанцев, — он сказал, вы приобрели на распродаже пьесу.

Перелешин, не отошедший от столкновения с бездной за пределами реальности, думает, что с пьесы всё и началось. «Жёлтый знак» похитил его дочь.

— Что это за пьеса? — спрашивает Перелешин. Он уверен: гражданин — из — углов владеет знаниями, сокрытыми в тени.

— Очень особенная пьеса. — Эрлих подмигивает, при этом под одеждой его что — то хрустит. — Про Конец Мира. Есть книги, которые нельзя держать у себя слишком долго. Есть книги, которых вообще не стоит касаться. За пьесой уже приходили? Мои коллеги? Как — бы — люди?

У Перелешина раскалывается черепная коробка. Язык ползает по нёбу в поисках формулировок.

— Я помогу избавиться от неё, пока не поздно. Пока ничего не случилось.

— Вы мне угрожаете?

— Я предлагаю вам три с половиной тысячи шекелей. Вас устроит эта сумма?

Перелешин пристально смотрит на гостя. Внимает зачарованно скрипу и треску под плащом. Соня отдала за пьесу пятнадцать шекелей. И что — то ещё.

— Я принесу книгу.

Он боится, что найдёт в кабинете трепыхающегося в петле Серёгу, но там никого нет. «Жёлтый знак» лежит на столе. Рядом — телефон со светящимся дисплеем. Соня прислала сообщение. Перелешин хватает мобильник.

Увеличивает прикреплённую фотографию без подписи. Афиша. «Хала». Каркоза.

Три с половиной тысячи, чтобы поехать во Францию на дебютный спектакль дочери.

— Прекрасно. — Эрлих суёт жёлтый томик за пазуху. — Замечательно. — Он вручает Перелешину купюры. — Будьте осторожны впредь.

— Моя дочь читала эту книгу, — слова сами срываются с губ.

— Мне жаль. — Эрлих уже уходит, сворачивает за живую изгородь. Перелешин сбегает с крыльца, шлёпает по плитке пятками в носках. Дорожка пуста. Букинист пропал. Втянулся в изгородь или просочился сквозь асфальт.

Перелешин идёт домой, чтобы забронировать билеты на самолёт до Парижа и поезд до Каркозы.

На улице красных фонарей собралось человек двадцать. Перелешин узнал синеволосую панкетку и одноглазого здоровяка с фотографий в русском ресторане. Владелец «Kutuzov`а» пихнул Синевласку локтем, они зашушукались, провожая Перелешина многозначительными взглядами.

Подмывало орать в их физиономии, но Перелешин сдержался. Прошёл к распахнутым дверям «Халы». У входа, в коконе красного света, дежурил бритый бодибилдер. Сверял фамилии посетителей со списком, накарябанным ручкой на блокнотном листе.

— Surname! Documents!

Перелешин продемонстрировал загранпаспорт и был награждён уважительной гримасой. Будто важная персона на вечеринке. Рок — звезда или агнец, которого зарежут перед десертом.

Он юркнул в «Халу». Прошёл под мигающими, трещащими, как Эрлих, лампами. Коридор вонял собачьей шерстью и совокуплением. Он вёл к лестнице, а лестница вела к арочному проёму, замаскированному жёлтым полотнищем. Перелешин откинул ткань. За ней был зал, построенный по принципу амфитеатра, очертания зрителей, сцена, прикрытая занавесом. Перелешин не стал заходить. Он двинулся вправо по сужающемуся коридору. Чтобы подбодрить себя, вызвал в памяти смешную сцену из комедии «This Is Spinal Tap», где рок — группа, заблудившись в лабиринтах концертного зала, никак не могла выйти на сцену.

Он отворил первую попавшуюся дверь. Девушки прихорашивались у зеркала. Их гибкие тела усыпали блёстки, причёски вздыбливались сложными конструкциями, из одежды на них были лишь стринги.

— Простите, — сказал Перелешин по — английски. — Я ищу свою дочь. — Он вынул кошелёк.

Замутнённые глаза артисток мазнули по фотографии.

— Кассильда, — сказала плоскогрудая девица в растекающемся белом гриме.

— Си! — обрадовался Перелешин. — Кассильда, си.

Артистка поманила за деревянную перегородку, в помещение, заваленное хламом, манекенами, сгнившим смердящим реквизитом. Навстречу вынырнула толстуха в атласном халате. Артистка бросила ей несколько фраз; толстуха всплеснула руками, всколыхнула жирком. Складки окольцовывали миниатюрные запястья, как невидимые резинки. Её зоб напомнил новостной репортаж про опухоль, выросшую на мощах святого.

Не слушая бормотания Перелешина, женщина сняла с вешалки плащ. Одеяние было сшито из жёлтых лоскутьев разных оттенков, от канареечного до оливкового. Перелешин запротестовал, но толстуха цыкнула языком. С помощью полуголой ассистентки набросила плащ на его плечи. Одежда оказалась холодной и удивительно тяжёлой, гладкой, будто резина.

Толстуха удовлетворённо хмыкнула.

— Моя дочь…

— Тсс!

Толстуха — костюмер? — покопалась в хламе и извлекла крупную треугольную маску с тремя извивающимися отростками по краям. Она посмотрела на Перелешина сквозь щели глазниц и требовательно заухала. В глубине здания зазвенел звонок.

— Чёрт с вами! — Перелешин подчинился. Гибкая маска, выполненная из того же гладкого холодного материала, что и плащ, коснулась лица, плотно облепила виски и уши. Артистка завязала на затылке шнурки. Треугольник был перевёрнут, верхние отростки образовали рога, а нижний стал козлиной бородкой. Отсутствовали прорези для рта, но Перелешин не задыхался.

— C‟est super, — заключила толстуха, накидывая на голову Перелешина капюшон. Толкнула к дверям, спрятанным за реквизитом. Он не сопротивлялся. Интуитивно чувствовал, что Соня близко. Он проделал слишком долгий путь, полз, истекая кровью