— Кем он работает?

— Никем.

— Свободный художник?

— Я бы сказала «лодырь». Вертопрах. Поганая овца. — За весь наш разговор ни единая мышца не дрогнула на бесстрастном лице.

— У вашей семьи есть недоброжелатели?

— Семья тут ни при чём.

— Ваш муж…

— Я вдова. Вы роете не туда.

— А что по поводу его личной жизни? Были подружки?

— Он крутил шашни с одной полячкой. Я говорила с ней, девочка клянётся, что ничего не знает.

Осенённый догадкой, я ухмыльнулся:

— Её тоже принудительно — добровольно привозил к вам Максим?

— Возможно. Но я дам её адрес. Месье Окер, — мадам Валенте провела рукой по обрезку траченной молью тафты, — у моего сына были специфические интересы. Он увлекался сатанизмом.

Я вынул мятую пачку «Голуаз» и прикурил, не спрашивая позволения.

— Он приносил в жертву козлов? Устраивал оргии?

— Мы жили под одной крышей, но Даниэль не делился со мной подробностями досуга. Ему нужны лишь мои деньги. Иногда он приводил в дом приятелей. Они возжигали ароматические свечи и читали гимны на латыни.

— Латынь. — Я высунул язык, гримасничая. — E fructu arbor cognoscitur.

— Дерево узнаётся по плоду, — спокойно перевела клиентка. — Весьма справедливо.

В залежах рухляди шуршало. Мыши грызли сокровища семейки Валенте.

— Могу я взглянуть на его комнату?

— Пожалуйста.

Коридор заставили коробками, увешали батальными полотнами в облупленных рамах. Сценки наполеоновских войн, декорированные паутиной. Любой бы сбежал из этого склепа.

— Налево.

В отличие от гостиной, комнатушка Даниэля Валенте была обставлена по — спартански. Аскетичная кровать, гардероб, стул и книжная полка. На стене аляповатая картинка с Иисусом.

— Не принесёте стакан воды?

— Конечно. — Клиентка заскрипела половицами, удаляясь.

Я раздавил о подошву окурок и пульнул его под кровать. Отворил дверцы гардероба, чихнул и затворил. Проинспектировал корешки книг. Алистер Кроули, Папюс, Густав Майринк на немецком; «Интерпретация «Ключей Соломона» некоего Гьюдиче: худосочная брошюра с автографом; внезапно — изученный мной на зубок «Фантомас» Сувестра и Аллена; каббалистика Абрахама Вормсского; биографии Блаватской и алхимика Фурканелли. Я выбрал серый том с золотым тиснением «Легион».

Эпиграф был позаимствован из Священного Писания: «Легион — имя мне, ибо нас много». Я полистал надкусанные жуками — кожеедами страницы и напоролся на гравюру, изображающую трёх громадных хряков, парящих вертикально в невесомости. Художник потрудился выписать каждую щетинку. Кабаны щерили чёрные пасти и пялились глазами, полными тупой злобы. «Гадаринские свиньи» — прочёл я под гравюрой. Помнится — спасибо католической школе и обжигающей задницу указке учителя, — в свиней Иисус пересадил бесов, изгнанных из одержимого. Паслись себе хрюшки и на тебе. Как тут не обозлиться?

Я швырнул книжку на кровать и приблизился к Христу, неуместному в компании оккультистов и демонологов. Снял картину с гвоздя и — вуаля! Изнутри к ней крепился потрёпанный блокнот.

В коридоре заскрипели половицы. Я вернул картину на место, быстро пролистал находку — перечень фамилий, адресов — и, довольно крякнув, отрядил её за пояс штанов.

— Ваша вода.

Я опустошил стакан и заявил самонадеянно:

— Отыщем мы вам сатаниста, мамаша.

* * *

Между сопливым Тамплиером и заикающимся тарологом, между заикающимся тарологом и смердящим мочой розенкрейцером я навещал мансарду в закопчённом здании у Зимнего цирка, но не застал хозяев дома. Бог любит троицу и я снова шагал в тени клёнов. Париж я знаю как свои пять пальцев, как любое из приключений комиссара Мегрэ, а этот район знаю ещё лучше. По рю Амелот я топал в школу; помню панно с портретом фюрера и лозунгом «Германия и Франция — общий путь на века», и размашистое «Здесь тебя отравят жиды» на витрине колбасной лавки, и «Обслуживаем арийцев» на входе в фотоателье. Немецкие названия улиц казались мне французскими словами, написанными безграмотно.

Спустя двадцать лет я шёл, руки в карманы, раздумывая о Даниэле Валенте. Гьюдиче называл его «Пилигримом».

«Умный парень, перспективный. Но недисциплинированный. В нашем деле главное — терпение. Мы не фокусники и не гонимся за спецэффектами в духе Мельеза[17], а Пилигрим жаждал всего и сразу».

«Чего же он жаждал?»

«Ада. Он искал ад, конечно же».

«Типа врата?»

«Врата, калитку, лазейку».

Стало быть, нашёл? И у ада оказалось женское имя?

Я поднялся по ступенькам, тщетно трезвонил в залатанную дверь мансарды. С нижних этажей тянуло ароматами ужина, напоминая, что дома меня подстерегает антрекот. Не отчаиваясь, я устроился на лестнице и пошелестел купленной в киоске газетой. В прошлый визит сюда я напоролся на даму, замечательную во всех смыслах. Усатая, с коротенькими ножками, искривившимися под весом грузных телес, она учуяла запах курева и выскочила в подъезд. Без предисловий возмутилась:

— Круглые сутки у них дьявольская месса! Круглые сутки!

— У кого, простите?

— У этих, с шестой квартиры! Заведут шарманку и давай! Они называют это «рок — н—роллом».

— Святой Лебуин! — Я перекрестился.

— А песни — то на английском. Чтоб мы не понимали, о чём там. А там богохульства и сквернословия!

— Ну не настолько же…

— Уж поверьте! Вы, я вижу, человек, приличный.

— Весь в папу.

— Вчера в Латинском квартале драка была. Эти, из Сорбонны, хлыщи, вякали на генерала[18]. Так наши парни — патриоты им всыпали! И что вы думаете, месье?

— Что?

— У хлыщей причёски эти — коки! Бачки! Браслетики! Штанишки узенькие! — Она смаковала подробности с омерзением и придыханием. — Вот кто их науськал презирать Родину?

— Элвис?

— Дьявол устами Элвиса.

— А скажите, — сменил я тему, — в мансарде девушка живёт…

— Полячка. — Дама понизила голос. — Я слышала, они все завербованы Кремлём. Она возвращается с рынка в половине седьмого. — Дама подозрительно прищурилась, точно вдруг разглядела на мне красноармейскую будёновку или значок с Мао Цзэдуном. — Вы — то что думаете про Алжир?

— Я думаю, надо провести референдум.

Усатая губа дамы задрожала от негодования. Фыркнув, дама ретировалась и хлопнула дверью. И сегодня не вышла обсудить со мной новомодные молодёжные течения и события в колониях.

Я закурил и пролистал, зевая, новости про голлистов, коммунистов, пужадистов[19] и троцкистов. Меня мало заботила политика, но на шестой странице примостилась колонка о форварде Жюсте Фонтене, недавно вернувшемся из мадридского «Реала» в родной «Реймс».

В шесть двадцать девять внизу раздались шаги.

Подружка Даниэля Валенте была миниатюрной блондинкой с огромными беспокойными глазами. В кудрях — душещипательный букетик полевых цветов, под мышкой корзинка, полная чеснока, башмаки стёрты, платье по — хорошему давно пора пустить на половые тряпки.

— Тереза Туманская?

Я встревожился, что она кинется наутёк, но девчонка, напротив, окаменела.

— Не бойтесь. Я задам вам пару вопросов о Даниэле.

— Вы — от его матери? — Тереза говорила