– Но ты же его дочь! У него нет никого, кроме тебя.

– Да, но теперь, после вашей проповеди о прощении и приглашения вернуться, у него будете вы и вся паства. Разве нет?

Пит вернулся с двумя большими кружками кофе и дюжиной пончиков.

– У меня разыгрался аппетит, – признался он и умял по три пончика на каждый съеденный ею. Дженни могла бы забеспокоиться, если бы его тело не было таким крепким. Но она тоже была голодна, и в этом не было ничего удивительного. Дюжина пончиков исчезла в мгновение ока.

Он покачался на стуле и похлопал себя по животу.

– Хорошо. И мне ни капельки не стыдно.

Дженни тоже не было стыдно. Но стыд был подобен противопехотной мине. Он скрывался под самой поверхностью, невидимый глазу, но готовый взорваться.

– А когда тебе становится стыдно, что ты делаешь?

– Рублю дрова. Пробегаю пару миль. Дома обычно чинил забор. К тому моменту, когда у меня снова начинало урчать в животе, от стыда не оставалось и следа.

– А другой стыд? Например, чувство вины перед близкими?

– Я не могу повернуть время вспять и изменить то, что я сделал или не сделал. Остается только идти дальше.

– Значит, ты простил себя?

– Нет, это бы означало, что я считаю, что поступал правильно, а это не так. Но я могу двигаться дальше, делать выводы из собственных ошибок и измениться.

– Для тебя двигаться дальше – значит вернуться к своей семье. Изменившись сейчас, ты сможешь исправить то, что совершил раньше. А я не могу. Так что же мне делать со своей виной?

– В чем ты виновата?

– Все в том же. В том, что я сделала. В том, что не сделала. – Ей пока удавалось обходить эту мину, но она ступала все ближе. – Не должна ли я остаться ради Дардена?

– Ты хочешь остаться?

– Нет! Нет! Но он же сел в тюрьму из-за меня.

– Он сел в тюрьму за убийство твоей матери.

– Но он сделал это из-за меня. – Ей хотелось сказать больше, хотелось так отчаянно, что слова уже готовы были сорваться с языка. Но какая-то другая часть ее запихивала их обратно, все еще испытывая страх.

– Дженни?

Она не смотрела на него.

Передние ножки стула, на котором он качался, ударились об пол за секунду до того, как он взял ее за подбородок и развернул лицом к себе.

– Я люблю тебя, Дженни.

– Ты меня не знаешь.

– Я знаю достаточно.

– А если нет? Если есть что-то такое…

– …от чего у меня кровь застынет?

– Пит, я серьезно.

– Я тоже. Я люблю тебя. – Он прижал ладонь к груди. – Вот тут, где чувства далеко не всегда рациональны, но где они настоящие, как нигде больше, – вот прямо тут у меня что-то сжимается всякий раз, когда я смотрю на тебя. Как будто ты – ключ к моей жизни. Как будто ты можешь помочь мне сделать все правильно. Ладно, пусть это звучит нелепо. Неделю назад я тебя знать не знал, и, может быть, только предположим, если бы я проезжал через Литтл-Фоллз днем раньше или днем позже, мы бы могли не встретиться вообще. Но я в это не верю. Мне кажется, мы все равно встретились бы, так или иначе. Я люблю тебя.

Она осознала в этот момент, что любит его точно так же и должна рассказать ему больше. Может быть, все же не все. Но точно больше. Поэтому она взяла его за руку и повела наверх, через свою спальню, по приставной лестнице на чердак. Там, под скатом крыши, была спрятана коробка с газетными вырезками. Там было все, касающееся убийства ее матери, ареста отца и суда над ним.

Пит поднес коробку к заднему окошку и уселся читать.

Дженни скорчилась в темном переднем углу и наблюдала, как он берет одну статью за другой. Она знала каждую из них наизусть, перечитывала их столько раз, что точно знала, что именно он читает в каждый момент, и про себя читала вместе с ним. Она ожидала звука или взгляда, который бы показал, что он испытывает то же отвращение, что и она. Ее дыхание вырывалось резкими спазмами из той самой глубины, где скрывалась незаживающая, гноящаяся рана прошлого, и все это время она продолжала прижимать ладонь к груди, ощущая, как что-то сжимается там от страха и надежды.

Наконец, он свернул последнюю вырезку, засунул коробку обратно под скат крыши и направился к ней, и, пока он подходил, ее страх рос, рос и рос. Но в его глазах не было ни отвращения, ни ненависти. В них была печаль, но еще в них была нежность. Она понимала, что это чудо, но любовь, в которой она так отчаянно нуждалась, никуда не делась.

Опустившись на колени, он притянул ее к себе. Он зарылся лицом в ее волосы, и в его дыхании она узнала ту же горечь, что только что испытывала сама. Через некоторое время он отстранился и сел на корточки. Он целовал ее руки, прижимал их к своей груди и не говорил ни слова, что на самом деле и было больше всего нужно Дженни в этот момент. Теперь она должна была говорить. То, что она столько лет хранила в себе, начало прорываться наружу.

– Мы с матерью никогда не ладили. Мы были очень похожи внешне, если не считать разницы в возрасте, даже когда я только родилась и у меня еще толком не было волос на голове, я была похожа на нее. Ее звали Мэри-Бет Джун Клайд, а меня назвали Мэри-Бет Дженнифер Клайд. Она потом рассказала мне, что так захотел отец. Он пытался сделать ее счастливой, только у него ничего не получалось, не могло получиться, потому что я не была Этаном. Он родился на два года раньше меня, но умер совсем маленьким, ему еще года не было. Она хотела, чтобы я заменила ей его, но я не могла, поэтому она ненавидела и меня, и моего отца.

– А его за что?

– За то, что он любил меня, а значит, предал Этана. – Дженни содрогнулась. – Мерзко, как мерзко.

– Что? Твоя мать?

– Все! – Ладонь Дженни ощущала удары сердца Пита. Это успокаивало, умиротворяло, давало надежду. И силы, чтобы вернуться в кошмар прошлого. – Она ненавидела меня, потому что он думал обо мне, а не об Этане, но ведь Этан умер, только она не хотела смириться с этим. И когда Дарден не смог больше выносить ее нытья и перенес свои чувства на меня, она окончательно обезумела.

– Ты была пешкой в их игре.

– Да, все так и говорили, адвокаты, социальные работники, полицейские. Они говорили, что я ни в чем не виновата, и все время сокрушались, но это не им задавали все эти вопросы. Это не они мучились, пытаясь честно отвечать на них. Это я должна была снова и снова рассказывать им одно и то же.

– Хочешь сделать это в последний раз?

Она сделала это. Для Пита. Он не сбежал от нее прочь, а был все так же рядом, говорил, что любит ее, наклонялся к ней близко-близко, держал ее за руку, успокаивал ее, и как же хорошо было говорить после такой долгой, тяжелой тишины, впервые поделиться с кем-то. Ей казалось, что с каждым произнесенным словом с ее груди падает какая-то часть груза.