– Я, – она опустила ресницы, – безмерно рада этому.

– Я сделал это, чтобы вы чувствовали себя в безопасности. Не рассчитывая на прощение.

– Мой муж скоро начнет гадать, куда это я пропала… – Лиза присела в легком реверансе. – Теперь вам хватает?

– Хватает чего, мадонна?

Она кивком указала на подвешенный к его поясу блокнот.

– Вы больше не делаете с меня эскизов. Неужели и писать меня перестали?

– О нет. – Его рука непроизвольно схватилась за блокнот. Осмелится ли он раскрыть его и быстро набросать этюд-другой с оригинала? – Мне всегда нужно больше, чем уже есть.

Она повернулась, чтобы уйти, но оглянулась через плечо:

– Приходите к нам завтра. Я буду ждать вас.

Микеланджело схватился за уступ и с неимоверным усилием поднял свое тело выше. Инструмент на его поясе звякнул. Дыхание облачком пара вырвалось изо рта и растаяло в морозном воздухе. Неуклюжие рабочие башмаки уперлись в склон утеса. Он взбирался на высоченную гору из чистейшего мрамора. Гора была непомерно высока и возвышалась над Флоренцией так, как крона дерева высится над травой.

Он карабкался на самый кончик колоссального мраморного носа, который нависал над ним громадой в четыре этажа. Это лишь часть огромного лица, высеченного прямо в скале. Скульптуру таких циклопических размеров будет видно с улиц города, из сельской округи и даже с моря. Нога статуи – высотой с Дуомо, верхняя губа – в рост человека, а каждая ноздря – размером с огромную пещеру, способную вместить все его семейство.

Он решительно упер резец в покрытую дерном ложбину прямо под носом статуи. Он взвалил на себя немыслимый труд. Такое испытание способно сломать всякого, но не его. Он рубил, рубил и рубил; высекал, высекал и высекал. Он вгрызался все глубже и глубже, пока рука с резцом целиком не исчезла в выдолбленном нутре горы. Камень медленно пополз вверх по его руке, мускулы его начали твердеть, каменеть, кожа превращалась в мрамор. Он сам становился глыбой. Но превращение не пугало его. Напротив, он испытывал чистейший восторг. Белый мрамор одевал его тело, проникал внутрь, подбирался все ближе и ближе к голове, и в этот момент Микеланджело сделал глубокий вдох, как будто перед погружением в воду. Еще несколько секунд – и он превратится в камень.

Чья-то рука грубо дернула его за плечо и сорвала с горы. Мраморная кожа треснула, освобождая его от плена. Тело снова обрело плоть, и острая боль мгновенно впилась в ноги и позвоночник. Он из последних сил уцепился за гору в надежде на то, что высеченный им гигант оживет и спасет его, но камень был недвижен. Его пальцы заскользили. Ноги потеряли опору. Он закричал и сорвался с горы.

– Микеланджело, – услышал он издали свое имя. Это что – зов горы, которая молит его остаться? Это несправедливо! У него еще так много работы, а он неудержимо летит вниз, беспомощно размахивая руками и ногами. Он уже не поможет горе. Он не в силах помочь даже себе.

Микеланджело открыл глаза и увидел над собой лицо Граначчи.

– Ты жив, – с облегчением воскликнул друг.

Сердце Микеланджело бешено билось, руки и ноги дрожали. Воздух застревал в носу и во рту, вызывая разрывающий кашель.

– Grazie, mio Dio! Я было решил, что ты… – Граначчи заботливо укутал одеялом трясущееся в лихорадке тело Микеланджело.

А Микеланджело потирал вспотевшую шею. Он не падал с горного пика. Он у себя в мастерской, лежал на холодном, твердом, как камень, полу. И никакой сияющей горы над ним не было – только Давид. Все это ему лишь привиделось в тяжелом бреду.

– Невероятно, – выдохнул Граначчи, в восхищении оглядывая статую.

Микеланджело много месяцев никого не пускал в свое убежище. Никто не видел его Давида. Но он уже существовал, стоял здесь – совсем как живой, реальный мужчина. Все детали его тела казались совершенными – каждый изгиб мускула, каждый палец и ноготь; каждая косточка проглядывала сквозь нежную кожу; каждая напряженная мышца, каждая морщинка отчетливо прорисовывались на полном решимости и тревоги лице. Микеланджело оставалось лишь отполировать поверхность статуи, покрытую размечающей штриховкой. Уйдут еще месяцы на то, чтобы придать мрамору должный блеск и сияние, но, когда он закончит, никто не заметит никаких признаков его работы. Его Давид будет выглядеть так, словно сам родился из мрамора без чьего-либо участия. Микеланджело попробовал приподняться и рассказать Граначчи о полировке, но в изнеможении снова уронил голову на пол. Веки сомкнулись.

Он погрузился в полную темноту – словно очутился во чреве…

Когда он снова открыл глаза, Граначчи помешивал ложкой кипящий на жаровне суп. В воздухе стоял густой томатно-чесночный дух. От этого запаха внутренности Микеланджело конвульсивно скрутились, к горлу подступила тошнота.

– Тебе надо поесть. – Граначчи поднес к его потрескавшимся губам чашку с супом.

Когда Микеланджело в последний раз выпил глоток воды? Съел хотя бы ломтик хлеба? Было ли это несколько часов назад, или дней, или уже недель? Он не мог вспомнить. Он вздохнул, и нос его различил в воздухе ароматы земли, слякоти, дождя. Неужели уже осень? Какой теперь месяц? А год?

Между тем Граначчи положил себе на колени ногу Микеланджело и попробовал снять с нее башмак. Шнурки, покрытые коростой из смешанной с грязью мраморной пыли, сломались в его руках.

– Тебе необходимо заботиться о себе, mi amico.

Граначчи стащил ботинок.

Микеланджело застонал. Ступни и пятки горели так, словно Граначчи разорвал их на части. Микеланджело схватил пылающую от боли ногу. Она кровоточила, кожа местами была содрана и горела, словно он стоял на раскаленных угольях.

– Ты сам-то помнишь, когда в последний раз снимал с себя обувь? – с тяжелым вздохом спросил Граначчи.

Микеланджело вздрогнул и сморщился, когда Граначчи начал оборачивать его кровоточащую ногу куском материи. Он не нашел в себе сил отвергнуть искренние заботы друга. Уже не раз бывало, что он неделями не разувался и потом кожа лоскутами слезала с его ног вместе с чулками. Но это пустяки. Она всегда нарастала снова.

– Сейчас не время болеть, – с тревогой сказал Граначчи. – Папа-то умер.

– Папа умер давным-давно, – пробормотал Микеланджело. Во всяком случае, он еще помнил день, когда они с братом стояли на площади. Всеобщие рыдания и мольбы. Траурный гимн, исполненный небесным голоском возлюбленной Буонаррото.

– Да не Александр. Новый папа. Всего три с половиной недели побыл понтификом – и конец. – Граначчи торопливо прошептал слова «Аве Марии» и продолжил: – Ползут слухи, будто он был отравлен.

Дурнота охватила Микеланджело вновь. Новый папа уже умер? И, возможно, отравлен?

– Теперь Чезаре Борджиа на марше, и под его командованием – половина папской армии. Никто не знает, что он собирается предпринять. Он будто с цепи сорвался. Понятно, что все боятся его прихода сюда. – Граначчи говорил, понизив голос. – Так что ты должен быть в форме – на случай, если нам придется бежать отсюда. Кругом царит страшная неразбериха.