В размышлениях о смысле потерь и обновлений Леонардо прибирался на своем рабочем столе. Неужели он всерьез задумывался о том, чтобы завершить Давида, если Микеланджело так и не поправится или вообще отдаст богу душу? Сейчас, когда в городе только и разговоров о том, что Микеланджело покончил с ваянием, что он, по его словам, восстановит дом своей семьи и больше не вернется в искусство, Леонардо совсем не хотелось вооружаться резцом и доделывать статую. Пусть лучше этот Давид и воспоминания о нем тихо растворятся в тени истории. Тогда его собственный шедевр, который украсит залу Большого Совета во дворце Синьории, засияет еще ярче и стяжает еще больше славы.

Леонардо собирал и сортировал кисти, выкидывал обрывки старых бумаг, расставлял по полкам книги и одновременно задавался вопросом: отчего это всё, в чем обитает жизнь, так непрочно и так легко разрушается? Человек – смертью; семейный очаг Микеланджело – огнем пожара; Лиза – замужеством. Леонардо не раз видел, как живая энергия жизни уходит из нее, словно вода в песок, стоит появиться рядом ее супругу или кому-то из домашних слуг. В такие моменты Лиза напоминала ему сгоревший дом.

Леонардо во что бы то ни стало хотел вернуть Лизе ее саму, ее живую душу. За последние несколько недель ему ни разу не выпало счастья остаться с ней наедине. В библиотеке, куда они перенесли сеансы позирования, вечно толклись то престарелый супруг, то слуги. Леонардо тосковал по их тайному общению, которому споры и взаимные признания придавали особую прелесть. Но, рассуждал он, нет худа без добра. Назойливость, с какой почтенный Джокондо исполнял при своей молодой жене роль непрошеной дуэньи, тоже своего рода подарок, многое открывший Леонардо о руках Лизы.

Когда они оставались наедине, она говорила руками, жестами, подчеркивая каждое слово; все ее пальчики трепетали, словно крылышки колибри. Когда же являлись ее муж, прислуга, дети или кто-нибудь еще, ее руки сейчас же замирали на коленях в каменной неподвижности. В такие моменты Леонардо чудилось, что они только и ждали, чтобы снова взорваться жизнью и движением. Он думал о том, что в них еще дремлет огромный потенциал.

Леонардо верил в потенциал так же истово, как многие верят в Бога. Будь это дождевая туча, новый оттенок краски или недавно осенившая его идея очередного изобретения, он оценивал их достоинства и недостатки не по их текущему состоянию, а по тем возможностям, которые заложены в них. И потому его не интересовали предметы или явления уже завершенные, доведенные до совершенства. Леонардо больше привлекали вещи неоконченные, еще сохраняющие потенциал для улучшения и совершенствования. Может, в этом как раз и крылась причина того, почему он редко доводил свои работы до финала? Пока не был нанесен заключительный мазок, картина еще обладала потенциалом, чтобы подняться до уровня подлинного шедевра. Но стоило ему решить, что картина завершена, как она сразу лишалась потенциала и уже не имела шанса стать чем-то новым.

Он подобрал обломки недоделанных крыльев, разбросанные по полу. Странно, обычно царящая в студии неразбериха успокаивала его, но этим вечером беспорядок вызывал такое раздражение, что даже чесалась шея.

Лиза хотела, чтобы все увидели ее такой, какая она есть. Чтобы ее разглядел супруг, а заодно и весь мир. Леонардо было трудно понять это желание. Сам он всегда находился на виду. Чужеземные путешественники чуть ли не дрались за счастье постоять рядом с ним, пожать ему руку, чтобы по возвращении домой похвастаться тем, что видели великого Мастера из Винчи. Оттого он всегда мечтал стать невидимкой, устроиться где-нибудь в уголке и спокойно, не привлекая внимания, делать зарисовки с людей, не знающих о том, что за ними кто-то наблюдает. Лиза же хотела прямо противоположного. Ею владело отчаянное желание быть увиденной людьми и миром. И столь же отчаянное желание осуществить ее мечту владело теперь Леонардо.

Покончив с кабинетом, он перешел в соседнюю комнату, где проводил эксперименты с красками. На нескольких горелках в котелках пузырилась закипающая канифоль, над бутылями с химикатами поднималось дымное марево. Леонардо вытер тряпкой маленькую лужицу просочившегося из металлического пресса масла. Как же он любил масляные краски – за их кисловатый запах, за то, что они скользкие, и за то, что сохраняли отпечатки его пальцев после того, как он смешивал и растушевывал разные цвета на участке картины, добиваясь нужного оттенка. Масляные краски высыхали медленно, подобно озерцу на дне глубокой пещеры, и тем самым дарили ему недели и месяцы на доработку линий и теней. Ему нравилось то разнообразие, которое они в себе таили; то, насколько разными они бывали по густоте и текстуре – от вязких и плотных до текучих, почти прозрачных. Эту прозрачность масла он ценил особенно – она позволяла наносить тонкие слои краски один поверх другого, оставляя при этом видимыми нижние. Благодаря применению этой техники складки одеяний на картине переливались, словно настоящая ткань, лица светились изнутри, а тени трепетали оттенками скрытого цвета. Больше всего ему нравилось то, что он мог избавить свои полотна от резких линий, размывая и растушевывая границы кистью и пальцами. Именно при помощи масляных красок он создавал на своих полотнах неповторимую светотень, при которой свет напоминал дымку, растворяющуюся в темноте.

Для каждой живописной работы Леонардо разрабатывал особый набор тонов. Свет у него мог быть ярким и воздушным, темнота – глубокой и густой, как бархат. Для портрета Лизы он тоже подбирал особенную гамму красок, экспериментируя с зернами горчицы, кедровой хвоей, грецким орехом, можжевеловой смолой, сажей из собственного очага, а также со своими волосами и ногтями, с мертвыми муравьями, выкопанной человеческой костью и рыбьими хребтами. Одни эксперименты удавались, другие – нет, но его палитра неизменно обогащалась новыми оттенками.

Лиза хотела, чтобы все увидели ее. Эта мысль постоянно ворочалась в его голове, словно голыш на дне стремительной реки. Леонардо чувствовал, что замысел картины уже практически созрел, просто он пока не мог разглядеть его в мутной воде. Каков же он?

Леонардо принялся разгребать угол, в котором были свалены маленький горн, какие-то горшки и стеклорезы. Весь этот хлам или хотя бы часть его стоило выкинуть. Эти штуки ему больше не понадобятся. Он уберет лишнее, и тогда все станет проще…

Внезапно в голове его что-то щелкнуло, словно деревянная втулка плавно вошла в выточенный для нее паз. Простота – высшая форма изощренности, открывающая путь к истинной сложности. Вот оно! Идея картины начала проступать в его сознании, подобно звездам на сумеречном небосводе.

В два гигантских шага он пересек студию и быстро перебрал доски, стоящие у стены. Он собирал их в течение последних недель в надежде на то, что какая-то из них окажется достойной основой для портрета Лизы. Это очень важно – подобрать правильную доску. Стоит ошибиться с выбором – и картина будет испорчена. Первые доски, которые он осмотрел, были слишком велики. Ему требовалось что-то поменьше. Люди не станут рассматривать большой портрет с близкого расстояния – скорее всего, они удостоят его лишь беглым взглядом издали. Леонардо же хотел приманить, привлечь зрителя.