одиннадцати веков, которые смотрели на него с уцелевших колоколен родного Белозерска.

У Сергея Орлова с историей были отношения особые. Дело не только в том, что он ее знал, свободно перемещаясь в веках и датах. Особым было другое: он воспринимал историю нашей страны не эпизодами, не именами, даже не эпохами — цельным, сплошным потоком пронизывала она его существо. Для него все было связано, все имело истоки. Казалось, он видел, как к сегодняшнему дню, тончая, но, не обрываясь, тянутся из глубины времен незримые нити. Он мог прикоснуться к ним и из них, как из струн, исторгал строки:

Их четырнадцать было, князей белозерских,

Я — пятнадцатый с ними.

Вот стрелой пробитое сердце

И мое забытое имя…

Это о поле Куликовом.

История тоже была полем Сергея Орлова. И он не прогуливался по этому полю, он работал, переворачивал пласты, добывая для себя, а значит, для всех нас то силу, то мудрость, то надежду.

Хотел бы я волшебным даром

Пройти через заставы Лет

В Совет Народных Комиссаров —

Державы первый кабинет…

Из исторических просторов

Вошел бы я незрим для глаз,

Как та уверенность, с которой

Там думают они о нас…

Я старше сам из них любого,

Я знаю, как пройдет их жизнь…

Но я хотел бы там любовью,

Теплом и верой запастись.

Если кто-то из будущих исследователей специально займется темой историзма в творчестве Сергея Орлова, у него будет много материала.

Но когда этот будущий исследователь сядет за свой труд, мне хотелось бы, чтоб он смог, так же как я сейчас, прикоснуться рукой к старенькому, порыжевшему блокноту довоенной фабрики «Светоч».

Жил на свете, воевал

В офицерском звании…

Пулю-дуру повстречал

Родом из Германии…

Грустные, озорные, задумчивые строки. Стихи, которые все мы знали давно, и стихи, которые Сергей Орлов никому из нас при жизни так и не прочитал.

Монтажная схема танковой рации.

Адрес матери.

Схема прицела.

Снова стихи…

Фронтовой блокнот лейтенанта Сергея Орлова. Записи он вел в 1942–1944 годах, когда, глядя на мир через смотровую щель танка, вершил историю страны и народа.

АНАТОЛИЙ КРАСНОВ

«Привет! Серега говорит…»

«Привет! Серега говорит…»

Я больше не услышу это…

Его подбитый танк горит.

Огонь и дым.

И бабье лето.

И не видать кругом ни зги,

И никакого в мире звука…

Но он идет из-подо Мги,

Но он стихи читает глухо,

И время сквозь него течет

Ночным сияньем космодрома…

Подставить вечности плечо —

Ему привычно и знакомо,

Живые радовать сердца,

Хранить их свет благословенно,

И эту службу

            до конца

Нести.

И не просить подмены.

ЕВГЕНИЙ ПЕРМЯК

Золотой человек

Может быть, для широкого читателя и не звучит слово КОКТЕБЕЛЬ столь многообъемлюще, как воспринимают его литераторы, проводившие и проводящие там летний отдых. Отдых относительный, потому что в Коктебеле большинство и отдыхает и работает. Следовательно, Литературный фонд справедливо называет Коктебель «домом творчества».

Не десятками, а сотнями насчитываются произведения, созданные в Коктебеле. Особенно пригож он был как летняя творческая база до войны и в первые послевоенные годы. Малочислен по строениям и населению, Коктебель был как бы коллективной дачей на восточном берегу Крыма, под Феодосией. Свежий, неостановимо дышащий ветерок значительно отличает Коктебель от всего остального побережья Крыма. Здесь пустынно-степная местность сочетается с причудливым горно-скальным образованием — Карадагом.

Коктебель — своеобразное место встреч писателей, живущих зимой порознь, а летом — вместе.

Среди приехавших в то послевоенное лето оказался незнакомый молодой человек. Выше среднего роста. Подвижной. Предупредительный, что мною было замечено при выходе из автобуса. Он пропустил прежде женщин с детьми, потом сошел сам с женой и прелестным мальчиком лет пяти. Я почему-то подумал: «Не ленинградец ли?» Ленинградцы, как известно, а может быть и неизвестно, на мой взгляд, отличаются повышенной деликатностью и такой же вежливостью.

Самое большое впечатление произвел на меня мальчик Вова. Так окликнула его мать. Молодой же отец оставил двойственное впечатление: «Любезен-то он любезен, а зачем ему понадобилась в эти годы борода?»

Тут надо сказать, что тогда бороды еще не стали инфекционным заболеванием, как теперь, когда школьники страдают от того, что у них на подбородке всего лишь пух.

Начал я узнавать, кто этот новичок. Фамилия оказалась знакомой и стихи читанными. Орлов. А чуть позднее он представился:

— Сергей Орлов.

Этого, как я предполагаю, потребовал сын Вова. Дети, они наиболее чутки к тем, с кем они могут поозорничать. И это, как я полагаю, было написано не только на моем лице, но и на всем том, что составляет мою личность. С Вовой мы подружились с первого часа. Он доверчиво дал руку, и мы отправились для чернового обзора достопримечательностей драгоценнейшей для меня из всех географических точек земного шара, с непонятным на русское ухо названием — Коктебель.

За Вовой явились родители. Мы в ту пору жили в «фонаре» — так называлась комната с окном на море. Вообще в старом, первом коктебельском доме все комнаты имели свои имена собственные: Щель, Палуба Голубок и так далее…

Познакомились мы и с матерью. По паспорту она — Виолетта Степановна, по-коктебельски — Велочка. Жизнерадостна, неумолчна, удивительно открытая молодая женщина произвела самое разотличное впечатление, и, что называется, любовь двух семей — нашей и орловской — завязалась в этот же вечер двухсемейным купанием на «диком» пляже.

Сергея Орлова я рассмотрел ближе и тщательнее. У меня уже не возникал вопрос: «Зачем вам понадобилась борода?» Следы ожогов на его лице были так очевидны, что мне было ясно боевое прошлое этого тихого и как-то изнутри скромного человека, опаленного войной в прямом и переносном смысле. Без бороды ему бы не прикрыть изувеченные черты его лица.

Скажите, кто не преклоняется перед воином-фронтовиком, кто не отдает защитнику нашей Отчизны свои первые симпатии до знакомства с ним?!

Мы познакомились с Орловым короче и ближе и, можно сказать, на всю жизнь в первые же дни.

Ушедшим из жизни принято воскурять фимиам. Это в какой-то мере правильно. Только Сергей Орлов был не из тех, кого восхваляют