колхозно-совхозного, целинно-волшебного торжества матери-кормилицы Земли.

Я не мог пойти на Сережино погребение. Не был я и у его могильного холма. Это постыдно и единственно правильно для меня. Я гнал и прогнал мысль о том, что и «ЕГО ЗАРЫЛИ В ШАР ЗЕМНОЙ». Я все еще верю в телефонный звонок и его голос:

— Вы дома? Я сейчас заскочу перемолвиться…

И он заскакивает к нам на Мерзляковский. Повышенное ли это воображение или настойчивое противостояние случившемуся и неизбежному, только Сережа приходит к нам и теперь, тотчас как я этого захочу. И он сидит в моей рабочей комнате, и я вижу его, не закрывая глаз, сидящим на стуле против меня. И мы спрашиваем друг друга, делимся, критикуем, радуемся или печалимся. Пусть я немножечко преувеличиваю, говоря так, все же непреувеличенным остается то, что при уходе из жизни одного из двух друзей оставшийся в живых не прекращает дружеских отношений с ушедшим. Теперь эти отношения не к тому, что он напишет, а к написанному им. Оно, это написанное им, как бы и мое, о котором я обязан заботиться, как и о своем.

У Сережи не было предпочтительно свое перед написанным другим. Поэтому, надо полагать, Сергей Орлов и был почтён высоким доверием назначения его одним из арбитров в числе других составивших Комитет по присуждению Ленинских и Государственных премий в области искусства и литературы.

Живо помню я его и на этом демонически-щепетильном посту. В Сереже всегда брало верх то единственно справедливое, которое складывается вне личных приязней или неприязней, помимо свойственной для каждого из нас оценки с моим «како веруеши». От этого трудно уйти, а Орлов уходил.

Он, бывая у меня, очень часто называл фамилии тех, кто по большому, нелицеприятному счету должен получить высокую литературную премию. Я не помню случая, когда в этом назывании имен будущих лауреатов он ошибался.

Это также одно из проверочных мерил, которое позволяло таким же, как Орлов, называть его несколько устаревшим эпитетом — «золотой человек». Этими двумя словами я озаглавил мой мемуарный отрывок потому, что, при всей тривиальности такого определения, оно, как никакое другое, подходило к личности Сережи. Личности, не ржавеющей, не темнеющей, не девальвирующей ни при какой перемене литературных веяний, деградаций, или, напротив, новаторских дерзаний.

Золотым Сережа был и в личных, сугубо бытовых отношениях. Откуда-то узнает о моей болезни и появляется не с словесным сочувствием, которое тоже много значит, а с единственно, так сказать, с реально-материальными средствами целительней помощи.

Сережа остался во мне и со мной его друзьями того же регистра добра и внимания. Я некоторых из них назову теми же ласкательными именами, какими называл их Сережа и какими заглазго про себя называю и я. Это Митя Хренков, Валера Дементьев, Миша Дудин и другие, чье отраженное тепло Сережи я чувствую на себе, и так же отраженно через Орлова люблю их и верю им.

Дружба, мне думается, сильнейшее из чувств, оно тоньше и всемогущее любви, сильнее смерти и ее непримиримого антипода — жизни. Сережа пронес благородство дружбы через всю свою короткую, насыщенную подвигами дружелюбия жизнь.

Найдите более точный синоним для Сережи, нежели ЗОЛОТОЙ ЧЕЛОВЕК.

Слава Сережи тоже золотая, она не ослепляет подобно хорошо отполированной известности. Она рассыпана золотыми крупицами, иногда маленькими самородками в толще родной земли. Рассыпана, чтобы, не исчезнув, найтись и украсить грядущее.

Драгоценности никогда не теряются и всегда находятся рано или позднее. Разве не в этом суть бытия поэзии?

Если бы поэт Сергей Орлов написал только одно стихотворение о героической гибели солдата… Если бы он начертал всего лишь одну строку из него: «ЕГО ЗАРЫЛИ В ШАР ЗЕМНОЙ», то и в этом случае — пусть малое, но гениальное — строка осталась бы в веках, как остался, скажем, на веки вечные неумолкаемым звучанием «Соловей» композитора Алябьева.

Все знает свою меру, свои сроки. Для меня был и остался Сергей Орлов большим народным поэтом, и ничего не изменится ни во мне, ни в посмертной судьбе Сергея Орлова, живущего своими творениями, если кто-то не согласится с моим утверждением или хотя бы назовет его завышением оценки поэзии Сергея Орлова.

Время и поколения не всегда соглашаются с оценками современников. Мои они или ваши. И все же…

И все же хочется верить своей интуиции, которая столько раз за эти долгие годы не обманывала меня…

Одуванчик цветом жизнь красит, а женьшень — корнем…

НИКОЛАЙ ТИХОНОВ

Его песня будет жить в мире

Сергей Орлов принадлежит к тому героическому племени поэтов, которому выпала судьба принять самое активное участие в Великой Отечественной войне, быть свидетелем всенародного подвига, пройти через огонь жесточайших битв, гореть и не сгореть в этом огне, стать победителем, сказать о себе:

Кто говорит о песнях недопетых?

Мы жизнь свою, как песню, пронесли…

Пусть нам теперь завидуют поэты:

Мы всё сложили в жизни, что могли.

Эти молодые поэты начали познание окружающего мира, дружбу и любовь, чувство родной земли, передовые идеи века не в комнатной, мирной обстановке, а в условиях, наполненных смертельной опасностью и постоянной тревогой.

Зато их творчество закалилось в испытаниях, они испытали такое, что Сергей Орлов мог сказать с чистой душой:

Мы знаем хлеба с солью цену

И сладость из ручья воды.

Что перед ними всей Вселенной

И яства и садов плоды!

Это героическое племя поэтов скреплялось боевой дружбой.

Ее начало — в танке тесном,

Где все делилось пополам,

Как черный хлеб, вино и песни,

Необходимые бойцам.

В истории русской поэзии у этих поэтов был замечательный предшественник — чудесный поэт, один из тех, у кого учился сам Александр Сергеевич Пушкин. Этого поэта звали Константин Батюшков. Он тоже в юные годы принимал участие в трех войнах, в том числе в войне двенадцатого года. Он оставил нам такие стихи о сражении за Москву, переходе через Рейн, памяти боевого своего погибшего в бою товарища «Тень друга», которые стали классическими.

Стихи Сергея Орлова, человека совсем другой эпохи, в своей искренности перекликаются со стихами поэта, жившего в давние времена. Сергей Орлов писал стихи памяти товарищей, погибших под Карбуселью:

Мы ребят хоронили и вечерний час,

В небе мартовском звезды зажглись…

Мы подняли лопатами белый наст,

Вскрыли черную грудь земли.