и рук слегка отсвечивал живым розовым цветом, очищенный от грязи там, где его задели лопаты, но лицо и грудь были облеплены затвердевшей черной землей.

Фигура стояла прямо, словно покоилась на каком-то невидимом пьедестале или алтаре. Одна прелестная ладонь как будто ласкала очертания совершенной груди, а вторая, свободно свисая, все еще оставалась погружена в землю. Монахи стали копать дальше, вскоре освободили пышные бедра и округлые ягодицы и наконец, по очереди сменяя друг друга в яме, край которой теперь был выше их голов, дошли до вкопанного в землю пьедестала, стоявшего на гранитной плите.

Во время этих раскопок, когда в характере находки не оставалось уже никаких сомнений, святых братьев вдруг охватило странное неодолимое возбуждение – причину его они едва ли могли бы объяснить, но оно, точно какая-то зловещая зараза, исходило, по-видимому, от рук и груди давным-давно захороненного изваяния. Неизъяснимое наслаждение перемешивалось в их душах с благочестивым ужасом перед постыдной наготой и языческим происхождением статуи – наслаждение, каковое монахи могли бы счесть низким и порочным, если бы знали, что оно такое.

Опасаясь расколоть или поцарапать мрамор, святые братья орудовали лопатами с большой осторожностью, и, когда наконец раскопки были закончены и глазам их предстали прелестные ступни, Поль, самый старший, стоявший рядом с изваянием в яме, принялся пучками бурьяна и мягкой травы стирать пятна земли, все еще маравшие прекрасное мраморное тело. Задача эта была им выполнена с большим тщанием, и завершил он свою работу, отполировав мрамор подолом и рукавами своей черной рясы.

Прикосновение к гладкому мрамору отозвалось в нем непривычным, но восхитительным трепетом, и он предавался своему занятию так долго и так усердно, а движения его заскорузлых рук были столь нежными и любовными, что он навлек на себя молчаливое неодобрение Пьера и Юга, которых тем не менее охватило смутное потаенное желание последовать его примеру.

Наконец Поль с неохотой выбрался из ямы. Он и его товарищи, кое-что смыслившие в античной культуре, поняли, что фигура, по всей видимости, была статуей Венеры, восходившей, несомненно, к эпохе завоевания Аверуани римлянами, которые воздвигли на захваченной земле несколько алтарей в честь этой богини.

Все превратности того полулегендарного времени и долгие годы погребения совершенно не повредили чудесный мрамор. Слегка надколотая мочка уха, наполовину прикрытая завитками кудрей, и частично отломленный прелестный средний палец на ноге лишь прибавляли соблазнительности ее и без того донельзя соблазнительной томной красоте.

Она была безупречна, точно суккубы из юношеских грез, но совершенство ее несло на себе безошибочно узнаваемую печать зла. Формы ее зрелой фигуры были исполнены невыносимого сладострастия; веки полуопущены в притворной скромности напускной добродетели, на полном лице Цирцеи играла двусмысленная манящая улыбка, однако при этом пухлые губы каким-то образом складывались в капризную гримаску. Это был шедевр неизвестного скульптора-декадента, не известная всем Венера-мать героических лет, но коварная и безжалостно соблазнительная Котис, Киферея темных оргий.

Глядя на извлеченное из земли изваяние, добрые монахи ощутили, как в них властно всколыхнулись определенного рода чувства, признаться в которых ни один был не готов даже под угрозой смертной казни. Сладострастное очарование и греховное притяжение исходили от бледного мрамора и незримым щупальцем обвивались вокруг сердец святых братьев, пробуждая запретные мысли и фантазии, дерзкие желания, от которых все трое, как они думали, отреклись, принимая постриг.

Внезапно устыдившись, святые братья одновременно вспомнили о своих обетах и, избегая смотреть друг на друга, заспорили, что делать с Венерой, которая на монастырском огороде выглядела несколько неуместно и неминуемо стала бы источником всеобщего смущения. Поскольку сил вытащить тяжелую статую из ямы у них едва ли хватило бы, Юга как самого младшего отправили доложить о находке настоятелю, чтобы этот последний распорядился относительно того, где она будет стоять. Поль и Пьер между тем отошли и возобновили прерванные труды, время от времени украдкой бросая взгляды на прелестную макушку языческой богини – теперь им больше ничего в яме видно не было.

II

В тихом Перигонском братстве находка предсказуемо стала источником всеобщего возбуждения, смятения и даже раздора. Августин, настоятель, лично явился в огород, сопровождаемый монахами, которые в тот час не имели особенных дел.

Даже праведный Августин, однако, несмотря на свой почтенный возраст и строгий нрав, был несколько смущен странными чарами, что исходили от мраморного изваяния. Он ничем не выдал своего волнения, лишь и без того суровый вид его стал еще суровей. Он отрывисто приказал принести веревки и, подняв с их помощью Венеру с глинистого дна, поставить ее на траву рядом с ямой. Чтобы справиться с этой задачей, Полю, Пьеру и Югу потребовалась помощь еще двоих.

После того как прекрасную находку извлекли из ямы и надежно установили на земле, пятеро братьев проявили странное нежелание отходить от богини. Многие монахи приближались, чтобы получше разглядеть статую, а некоторые порывались даже дотронуться до нее, пока настоятель не выговорил им за столь неподобающее поведение. Сам он, если и испытывал подобное искушение, ни в коем случае не стал бы ронять свое достоинство священнослужителя, поддавшись порыву.

Несколько самых старых и непреклонных бенедиктинцев настаивали на том, что находку следует без промедления уничтожить, – они называли статую языческой гадостью, осквернявшей монастырский огород самым своим присутствием, и заявляли, что оставлять ее в целости ни в коем случае нельзя. Другие, тронутые ее порочной красотой и не желавшие признаваться в этом даже себе, под шумок стыдливо умоляли настоятеля сохранить статую. Третьи, самые прагматичные, замечали, что Венера, будучи прекрасным редким образцом римской скульптуры, вполне может быть продана за кругленькую сумму какому-нибудь богатому и нечестивому ценителю искусства.

Августин, хотя и полагал, что статую нужно разрушить как гнусный языческий идол, все же испытывал несвойственную ему странную нерешительность, заставлявшую его медлить с приказом. Словно неуловимо распутная красота мраморного изваяния молила его о пощаде, как живое существо, голосом наполовину человеческим, наполовину божественным. Старательно отводя глаза от белоснежной груди, он решительным тоном приказал братьям возвращаться к трудам и молитвам, упомянув, что Венера останется стоять в огороде до тех пор, пока не будут сделаны приготовления к ее окончательному уничтожению. Затем он велел одному из братьев принести рогожу и прикрыть неподобающую наготу богини.

Уже тогда некоторые деканы критиковали Августина за это странное промедление и попустительство. Все немногие оставшиеся ему годы старик горько сожалел о приступе греховной слабости, которая помешала ему вовремя уничтожить изваяние.

Ограничившись покамест строгим распоряжением, чтобы к Венере не подходил никто, кроме тех, чьи обязанности в огороде вынуждали их волей-неволей находиться поблизости, Августин удалился в сопровождении