Наконец, тяжелое испытание, выпавшее на долю их семьи и изрядно подорвавшее здоровье дочерей, особенно Танино, завершилось. Не случайно она как‑то призналась, сколь трудно быть дочерью знаменитого отца. А как не просто, подумала Софья, быть женой такого гениального человека! В этой связи ей припомнился любопытный рассказ их юной соседки Олсуфьевой, поведавшей о том, как однажды вечером молодая компания собралась пройти по следам Льва Николаевича, хорошо заметным за оградой их сада. Однако глубокие ямы, оставленные в рыхлом снегу от толстовских валенок, были на таком большом расстоянии друг от друга, что молодым людям было не под силу идти по стопам писателя. А каково было ей шагать уже столько лет по мужниным следам! Но она, кажется, достойно это делала больше тридцати лет.

Теперь Софья снова привыкала к мирным и таким приятным семейным заботам, оставленным ею из‑за работы на голоде. Как любил в таких случаях говорить ее муж, все хорошо, что хорошо кончается. Она стала зорко присматриваться к жизни своих сыновей — подростков Андрюши и Миши, которая все больше походила на «барчуковую». Они привычно, не спеша вставали, потом также неспешно выпивали свой кофе, съедали по булочке с маслом, а потом бежали на занятия в гимназию. А младшая дочь Саша росла ужасной забиякой, слухи о ее драчливости гуляли по всей Москве. Эту маленькую забияку не на шутку опасались гувернеры, предпочитая не наниматься на работу к Толстым и обходя их дом стороной. Саша все свое время проводила во дворе в обществе соседских мальчишек и собак. Софья не раз срывалась на дочь, порой даже таскала ее за волосы за то, что та, заигравшись, падала в лужу и пачкала свое новое бумазейное платье. Из‑за этого Саша убежала излома, где‑то блуждала, но, к счастью, вернулась. В общем, младшая дочь требовала к себе повышенного внимания. Она была переполнена всякими нелепыми легендами, считая, что она «приемная» дочь в этой семье. Софья недолюбливала Сашу, которая вечно скучала на занятиях, постоянно смотрела в окно на мальчишеские затеи. Не дочь, а сорви — голова!

Взрослые сыновья тоже разочаровывали мама все чаще и чаще. Она нередко нервничала из‑за отсутствия в них чувства меры и долга, а еще из‑за неуравновешенности характеров. В этом Софья усматривала большую их схожесть с отцом, который, правда, преодолевал в себе этот недостаток. Сергей, как ей казалось, вел аморальную жизнь, даже не задумываясь о женитьбе, хотя ему было уже тридцать лет. Возможно, неудачный семейный опыт брата Ильи подсказывал ему, что не следует спешить с таким важным делом. А Илья действительно «не так» женился, да к тому же беспечно сорил деньгами. Лёля огорчил Софью своим «расстройством» нервов, для лечения которых требовалось применение электричества. Дочери Таня и Маша, увлеченные идеями отца, словно забыли о том, что им пора уже выходить замуж. Лёвочка тоже раздражал свою жену упрямым вегетарианством, но еще больше ее возмущала его неразумная проповедь любви, открывавшая двери дома все шире для всякого «темного» сброда. Вообще Софью теперь стало многое раздражать в Лёвочкином поведении, начиная с отказа от любимой туалетной воды и заканчивая нерегулярным мытьем в бане.

Единственной ее отдушиной был, конечно, любимый Ванечка, который, к большому сожалению, так часто прихварывал, что Софье все время казалось, что ее малыш не жилец на этом свете. По утрам он постоянно кашлял, а днем мог часами лежать с ней на диване, предаваясь всевозможным отвлеченным умствованиям, на которые был так горазд. Ваня любил повторять: «не успеешь оглянуться, как забредешь в страшные дебри» или «Ясная Поляна — не моя, а всехняя». В такие минуты Софья и сама впадала в ипохондрию, начинала беспрестанно думать о том, что и она скоро умрет, вон как похудела, к тому же стала чувствовать какой‑то камень в груди, навалившийся на нее так, что невозможно было даже дышать, и тоска овладевала ею полностью. Что и говорить, много времени уходило на повседневные заботы, а сил при этом становилось все меньше и меньше. Временами она чувствовала в себе какое‑то физическое «потухание», а в муже видела порой избыток чувственной силы, и иногда ей казалось, что в нем только это и осталось. Ни нежности, ни сочувствия к ее трудам в нем не было.

Тем не менее Софья находила в себе силы, чтобы сделать хоть что‑то приятное своим малышам, а больше всех своему любимцу, шестилетнему Ванечке. Самым дорогим подарком для него были детские балы, на которых он покорял всех, великолепно танцуя мазурку. Казалось, он не двигался, а летал по паркету. Невозможно было глаз оторвать, когда он так ловко и легко прихлопывал в такт каблучками или изящно исполнял антраша, красиво скрещивая ножки или грациозно ударяя ножкой о ножку. На всех балах Ванечка всегда оказывался лучшим из лучших. Неслучайно ему предоставляли почетное право открывать представления. Глядя на своего маленького артиста, Софья не могла нарадоваться изяществу его движений, но эта радость была особой, со слезами на глазах, сердце непрерывно подсказывало ей, что ее сын не жилец. Дочь Таня всегда помогала матери в организации их домашних детских балов, делая это с большим удовольствием, талантливо, весело и изобретательно. Готовясь к достойной встрече гостей, Софья приглашала в их московский дом самого знаменитого парикмахера Теодора, который словно маг — волшебник преобразовывал детей, превращая их в сказочных героев. Завитый им Ванечка с роскошными локонами больше походил на ангельское создание, столь хрупок и трепетен он был. Заодно Теодор делал модные прически Саше — «сорви — голове», Мише и Андрюше.

Дети преображались, особенно Саша, одетая в бальное платье, специально сшитое по этому случаю. А мужу было больно смотреть на своих завитых детей и больше всего на разнаряженную младшую дочь.

Софья испытывала настоящие танталовы муки. Она, словно Сизиф, каждый раз поднимала наверх огромный камень, который вскоре снова скатывался вниз, и ей приходилось все начинать сначала, опять поднимать его на гору. Казалось, она все предусмотрела, отвезла рукописи мужа в Румянцевскую библиотеку, сдала их в надежные руки, а теперь вдруг нечаянно узнала о том, что Лёвочкины манускрипты прибрал к своим грязным рукам ненавистный ей Чертков, который перевез их в свое «безопасное место», в Петербург, к полковнику Трепову. Как посмел он сделать это?! Однако все ее вопросы оставались риторическими, муж не давал на них каких‑либо вразумительных ответов. Казалось, свою семейную жизнь он уже отжил, поставив на ней окончательную точку. Еще как‑то теплилась его любовь к Маше и Тане и, конечно, к Ванечке, тем не менее от семьи он стремительно отдалялся.

Однажды совершенно случайно она увидела фотографию, на которой Лёвочка был изображен со своими новыми и лучшими друзьями — Чертковым, Бирюковым, Горбуновым — Посадовым, и, конечно, пришла в ярость. Софья не смогла сдержать своих эмоций, свою ненависть к тем, кто теперь окружал ее мужа, который, как она полагала, законно принадлежал только ей одной и больше никому. Находясь в крайне истерическом, неуправляемом состоянии, она порвала эту фотографию, но на этом не остановилась. Она потребовала у мужа негатив, и, получив его, тотчас же уничтожила. Только после этого Софья смогла успокоиться. Но рецидивы истерии стали учащаться. В такие моменты она полностью теряла над собой контроль, заставляя страдать всех, и мужа, и детей. А вскоре дошло до апогея, разразилась страшная гроза, Софья метала молнии, ища виновников, и нашла их.