— Тю, тю, тю, тю, тю, — говорит он, — no money, no massage? А у парня, который только что отчалил, деньги были?

Оксана сжимается и опускается на пол.

— Please! — умоляет она.

И в это мгновение Чедерна до конца понимает, какие возможности открывают перед ним 165 миллиметров стального лезвия с антибликовым покрытием. Деньги у него кончились. Оксана одна. Кому она будет жаловаться? Официально ее здесь нет, на военной базе не может быть проституток. А он через несколько часов сядет в вертолет и вернется к себе на базу. Даже если массажистку кто-нибудь прикрывает, а скорее всего так и есть, ее приятели не успеют собраться и отыскать его.

Переход от анализа ситуации к действию занимает несколько секунд. В армии его научили действовать быстро.

Он вежливо помогает ей подняться. Подталкивает к кушетке, разворачивает к себе спиной. Оксана повинуется кончику ножа, словно волшебной палочке. Она сильная, но не настолько, чтобы он не мог удерживать обе ее руки одной левой. Правой он раздевает ее и раздевается сам — снимает самое необходимое, потом вновь берет нож, который он на секунду зажал зубами, и приставляет к ее шее. Еле заметно нажимает, но не режет. Он не собирается ее ранить.

Ты и правда дикарь, Франческо Чедерна!

Я ведь волк, разве вам не говорили?

Оксана уже не кричит, а только постанывает — можно воспринять это как приглашение к действию. Она вся напрягается, когда Чедерна начинает покусывать ей плечо, его это лишь сильнее раззадоривает. Хочется разорвать ее в клочья и пережевать. Он измазывает ей слюной шею и голову. Ну вот, наконец-то в голове становится пусто. Призраки исчезают. Вот что ему было нужно — не так уж и много. Он солдат и прекрасно знает, как получить то, что ему не дают.

Он мало что запомнит. Как в последний раз взглянул на массажистку, прежде чем выскочить из барака: задранная до середины спины толстовка, валяющийся на полу фартук, спущенные до лодыжек брюки и трусики, две точеные ноги, кажущиеся в красноватом свете совсем белыми. Одна нога слегка подрагивает. Чедерна, насытившийся, обессиленный, не верящий своим глазам, исчезает в ночи.

Джулия Дзампьери долго бродила по американской базе, где в отличие от их базы нет полной темноты — ее нарушает свет неоновых ламп над входами в помещения. В голове у Дзампьери пусто, словно кто-то взял шланг и смыл все мысли. Завернув за угол палатки, она натыкается на качели. Качели самодельные: шина грузовика подвешена на двух цепях к металлической треноге. Зачем морпехам качели? Как в анекдоте: чем занимается американский солдат на качелях? Тем, чем на них и занимаются, думает Дзампьери, качается.

Она садится на шину и сползает в дыру посередине. Отталкивается ногами. Цепь поскрипывает, она вновь касается земли носками ботинок, а потом начинает двигаться так, как ее научили сто лет назад, в прошлой жизни: согнуть и разогнуть ноги, согнуть и разогнуть… Чтобы было легче качаться, она наклоняется вперед. Качели убаюкивают, словно она лежит в колыбели: вперед — назад, вперед — назад в неподвижном, горячем, темном воздухе.

* * *

Когда солдаты возвращаются на базу «Айс», погода меняется. Три дня, не переставая, идет дождь — мелкая раздражающая морось. За короткое время в этом районе выпадает средний годовой объем осадков, а потом двойной и тройной. Покрывающая землю пыль превращается в грязь, а затем просто в жижу. С любого, даже едва заметного пригорка, текут грязные ручейки. Ручейки вливаются в поток, пересекающий всю базу с севера на юг и выходящий из главных ворот. Постепенно становится ясно, что палатки не на сто процентов водонепроницаемые и что, когда их ставили, многое сделали небрежно. Приходится выкапывать рвы по периметру палаток, латать дыры, закрывать их клеенкой. Ребятам словно безжалостно и цинично объясняют, что земная жизнь продолжается: одни умерли, другие выжили — теперь выжившим придется закатать рукава и постараться сделать так, чтобы никто не промок.

Лейтенант Эджитто ограничился тем, что поставил ведро под дыркой в шве крыши своей палатки. Равномерный звук падающих капель напоминает стук маятника. У входа он положил на пол тряпки: войдя, солдаты могут вытереть подошвы ботинок. Хотя к нему мало кто приходит. После операции базу охватила стыдливость, которой раньше не было: у кого хватит наглости прийти к доктору лечить конъюнктивит, простуду или обычную паховую грыжу, когда пятеро их товарищей пали под вражеским огнем, а еще один практически выбыл из строя? Эджитто тоже увлекла неслыханная волна пренебрежения к своему здоровью. Он перестал бриться, питается кое-как, а когда умывается, почти не расходует воду, даже когда чистит зубы.

Ирене уехала. Он нашел ее записку в одном из флаконов с антидепрессантами, которые она заменила фруктовым мармеладом. Проявление заботы и одновременно упрек. На бумажке — ее инициалы и номер телефона, никаких полагающихся фраз или комментариев. Почему она решила засунуть записку во флакон? И что прикажете с ней делать? Он спрятал записку среди личных вещей, надеясь, что никогда ей не воспользуется.

Ему не больно ни из-за ее отъезда, ни, что гораздо хуже, из-за гибели ребят. Может, боль заглушают таблетки, а может, он, Эджитто, больше не способен ее испытывать. Мысль об этом расстраивает его, но и мысль о том, что все дело в таблетках, тоже не утешает. Опять он сталкивается с тем, что ему и так прекрасно известно: всякая боль, страдание, сопереживание другим людям сводятся к чистой биохимии — гормонам и нейромедиаторам, которые то стимулируют, то подавляют нейроны. Осознав это, он неожиданно для самого себя чувствует возмущение.

Тогда он решает, что раз его охватило бесчувствие, он заставит себя его преодолеть, так он лично искупит вину за все, что видел и к чему был причастен. Однажды в пятницу вечером он ни с того ни с сего решает не принимать лекарство. Раскрывает капсулу и высыпает порошок в мусорную корзину. Вместо этого разжевывает малиновый мармелад. После восьми месяцев приема препарата он резко бросает, испытывая тайную радость оттого, что действует вопреки указаниям фирмы-производителя.

Он думал, что после прекращения приема лекарства ему будет плохо, но в течение нескольких дней ничего не происходит, если не считать бессонницу и несколько коротких галлюцинаций. Его душа похожа на равнину. Страдание остается где-то далеко, в замороженном состоянии. Тогда лейтенант начинает сомневаться, что оно вообще существует. Он остается невозмутимым во время поминального молебна, который служит у них в столовой специально приехавший священник. Остается невозмутимым, разговаривая (вернее, бормоча что-то) по телефону с первым старшим капралом Торсу, который находится в Италии и которому предстоит третья операция по восстановлению лица. Остается невозмутимым, когда слышит слабый и отсутствующий голос Нини и когда солнце наконец-то прорывается сквозь тучи и возвращает горе золотое сияние.

После обеда ему, как обычно, предстоит аудиенция у полковника Баллезио. Поначалу полковник не очень понимает, как вести себя перед лицом всеобщей скорби. Но потом, видимо, решает, что лучше довериться инстинкту, иначе говоря, вести себя так, будто ничего не произошло. Он по-своему пытается поднять настроение Эджитто, но почти безрезультатно. Все чаще они просто сидят и молчат: Баллезио — сосредоточив все внимание на трубке, которую он недавно начал курить, Эджитто — наблюдая за кольцами дыма, которые выпускает полковник и которые растворяются в воздухе.