в сторону «Святителя Николая», а с его верхней палубы работают два пулемета – те самые, что остались в наследство от сатанистов …

Меня снова утянуло на дно. После мучительной борьбы в пронзительном холоде я едва выплыл. Пулеметы на «Святителе» трещали не смолкая. Вокруг плавали тела солдат с расстрелянной баржи, которая полыхала и заваливалась на бок. Кажется, там рванул боезапас. И тут же рванул снова, да так, что вокруг меня посыпались обломки, а «Феодосий» накренился на борт и стал кружить на месте.

«Святитель Николай» уходил, оставляя за собой дымный след, – все же было попадание снаряда. Слабая тень торжества шевельнулась во мне и угасла. Я погибал. Дыхания не хватало. Руки и ноги не слушались. Последние судорожные движения … и я увидел деревянный борт шлюпки. Она медленно дрейфовала в нескольких саженях от меня. Борт был проломлен и изрешечен пулями, но шлюпка держалась на плаву. Не помню, как я доплыл и забрался в нее, это было уже на грани сознания. В шлюпке лежали два мертвых колчаковских солдата из абордажной команды. Тела были еще теплые, и я прижался к ним …

«Святитель Николай» уходил – слава Богу, снаряд лишь слега задел надстройку. А «Феодосий» дымил и все кружился на месте. Потерял ход и горел после взрыва баржи.

ОТМА, живи! Я лег на тело мертвого солдата, меня сковал невыносимый холод и поглотила тьма…

Часть четвертая

Мария

Октябрь 1918 года

Забайкальский край

В избе-читальне натоплено жарко, с дымком. Самодельные стеллажи из свежих досок плотно расставлены по всей горнице и так же плотно забиты книгами. Лишь возле печи свободное пространство. На столе стопка бумаги, раскрытая амбарная книга и перо с чернильницей.

Кузьма встал возле стола, оглядывая восхищенно весь этот склад премудрости.

– Николай Ляксандрыч! Николай Ляксандрыч!

– Да, я сейчас, – раздался приглушенный голос сверху.

Кузьма прошел, петляя среди стеллажей, в угол горницы и обнаружил лестницу, приставленную к открытому лазу на чердак.

– Николай Ляксандрыч, вы на гори́ще, что ли?

– Да, я уже иду.

По лестнице спускался Николай Александрович Романов. На нем была косоворотка и вязаная кофта с отложным воротом и кожаными заплатами на локтях. Под мышкой три томика. Николай был острижен наголо, как после тифа, гладко выбрит. Кирпичный крестьянский загар покрывал голову и шею.

Кузьма заботливо придерживал лестницу.

– Тепло у вас. Книжками топите?

Николай посмотрел на Кузьму с недоумением:

– Шутить изволите?

– А чего ж – столько книжек! Есть, чай, и ненужные.

– Ненужных нет, – сказал Николай серьезно, заметив, что посетитель вовсе не шутит.

Сорокалетний шорник Кузьма был одним из нескольких грамотеев в деревне Пустылихе.

– Неужто нет? Их же еще на чердаке, говорят, прорва, – сказал он.

– Да, там я еще не успел разобрать.

– Вот ведь товарищ Шагаев – полвагона книжек сгрузил и на трех подводах от самой железки доставил. А это тридцать верст без малого! Другой бы плюнул – подумаешь, книжки, – не стал бы лошадок томить. А товарищ Шагаев – все для трудящихся. Но ежели подумать, куда такая прорва? Ведь их за всю жизнь не перечитаешь. Вот вы их все читали?

– Нет.

Николай уже сидел за столом и записывал три принесенных с чердака тома в амбарную книгу. Не любил он этого шорника, назойливого и глупого, но деться от него было некуда – от самого активного читателя. Он приходил каждый день и изводил своей болтовней.

Уже две недели, как Николай Александрович поступил на должность библиотекаря, или, как здесь говорили, избача, в избе-читальне бывшей Пустылихи, а ныне коммуны имени Ленина. Разумеется, никто здесь не знал, что он Николашка Кровавый: он представился профессором Петроградского университета Ромашиным.

– Вот я и говорю, зачем столько, если все равно все не прочитать? Лишние можно на растопку. Зима на носу …

– Как будем определять, что на растопку?

– А вот что трудящему человеку не нужно, то и в огонь.

Кузьма взял книгу из лежащих на столе. Прочитал название сначала про себя, сощурившись, потом, неуверенно, – вслух:

– «Аристотель. Поэтика». Это что ж такое?

– Это … как сочинять …

– Сочинять? Чудно́ … А я так скажу: ежели кто сочинять способен, то и так сочинит.

– Это верно.

– Ну и к чему тогда такое? Разве это нужно? В топку! Все больше пользы будет для тепла… – И Кузьма посмотрел на заслонку печки, как бы примериваясь.

Николай забрал у него книгу и положил на стол.

– У вас какой-то вопрос ко мне?

– Ага … Вопросик к вам имеется. Вот и ответьте мне, товарищ избач, почему дочка ваша Маня учит детишек наших буржуйским ухваткам.

– Каким ухваткам?

– Да вот давеча прохожу мимо школы. А ребятня, значит, окружила Марию Николавну вашу и слушает. Ничего не скажу, ребятишки ее полюбили. И она с ними по-доброму, ласковая. Может, и построже учительнице-то быть надо … Ну вот, слышу я, как она ребятне рассказывает, что вилку нужно в левой руке держать, а ножик – в правой. Это как бы в насмешку получается?

– Почему же в насмешку?

– Потому, мил человек, что у нас тут ложками щи хлебают. Вы спросите, есть она у кого дома, вилка энта, и сколько в доме ножей. Нож-то один – у хозяйки. А ребятишек с пяток в каждом доме, а то и более …

– М-да … Я вас понимаю …

– Понимаешь, мил человек? Вот и выходит насмешка. А Настасья Николавна ваша! Тоже, конечно, по доброте своей с мелюзгой занимается – веселая, да затейница такая! Но чему же она учит? Говорит, что земля круглая и летает вокруг солнца. Где это видано? К чему ж такими сказками головы ребятне забивать? Вы уж образумьте дочек ваших, дорогой товарищ.

– Я поговорю с ними.

– Вот и хорошо. Вот и спасибо.

Наконец ушел. Николай подкинул дров в печь, открыл какую-то книгу и читал какие-то слова, тут же их забывая. После смерти жены воля оставила его, и он катился по инерции, пока не докатился до этой горницы с печуркой и книгами. Он почти не выходил из своей избы-читальни. Здесь и спал в чулане. Не строил больше планов побега и вообще никаких планов, благо дочери были в относительной безопасности. Собственно, здесь, в этой красной деревне, они чувствовали себя в безопасности более, чем когда-либо с момента ареста в Царском Селе.

Коммуна имени Ленина – островок недобитой советской власти – жила грабежом проходящих по Транссибу поездов. Добыча могла быть разной – от