вечерам к Николаю на чай повадились товарищи Шагаев и Пожаров. Им нравилось разговаривать с избачом. Когда окрылен любовью, чувство распирает, хочется поделиться с кем-то, рассказать о ней – той, что свела с ума, очаровала, заворожила … И они говорили, говорили – Шагаев и Пожаров – о своей любви к ней – к революции. Говорили как о женщине, сами того не сознавая. А скажи им кто об этом – пожалуй, возмутились бы: что еще за сравнение! Это мещанское амурное томление и рядом не стояло с революционной страстью! Слушая их, Николай всеми силами старался удержать на лице маску заинтересованного внимания, но время от времени, когда гости особенно воспламенялись, под маской проступало лицо погорельца, бессильно наблюдавшего пожар своего дома.

– Да ты не бойся, Николай Алексаныч! – добродушно успокаивал избача Шагаев, уловив перемену в его лице. – Революция, она победит во всем мире, не только у нас.

– Во всем мире? – спрашивал будто бы с надеждой Николай.

– Во всем, во всем! Это неизбежно! – подхватывал Пожаров.

Шагаев выступал, как на митинге:

– Трудящийся человек сбросил с себя оковы эксплуататоров! Не будет никакой собственности! Частная собственность – вот что угнетает трудящегося! Никакой на хрен собственности!

Николай спрашивал почтительно, как студент на лекции известного профессора:

– Что же – совсем никакой?

Пожаров уточнял:

– Нет, одежда, там, книги, посуда – это может быть в личном пользовании.

– Ну, это да! – впроброс соглашался Шагаев. – Но земля, фабрики, заводы, жилища – все это будет общее!

– Жилища? – сомневался Николай. – Но как же? Это же неудобно.

– Неудобно было при царе и при буржуях, когда человек человеку волк. А когда все люди трудящиеся – все будет по-братски. И никакого неудобства, потому что все неудобство от собственности! – Шагаев был торжественно-снисходителен и возвышенно-воодушевлен.

Пожаров снова вставил свое слово:

– Ну, насчет жилья – это ты хватил. Будут общие дома, но у каждого своя комната. А вот брака не будет. Свободная любовь, свободные отношения. И никакой ревности.

Шагаев смеялся:

– Кто про что, а вшивый про баню. Это у тебя еще твой анархизм не выветрился. Пролетарская семья должна быть. А как же? Детей-то растить надо.

– Детей будет растить государство в специальных лагерях.

– Ну, это я не согласен. Зачем такое? Дети должны быть при родителях.

– Это у тебя еще мещанство не выветрилось, товарищ комиссар, – поддевал Пожаров.

Такой поворот явно не понравился Шагаеву.

– Ну, знаешь, ты не заговаривайся, товарищ Пожаров. Тебя в большевики допустили не для того, чтобы ты тут анархизм свой толкал.

– А ты меня анархизмом не кори, товарищ Шагаев. Я в революцию с чистым сердцем пришел. И большевиком стал по совести, а не по принуждению.

– Ну ладно, ладно … Революция каждому определит его место.

– Это точно! Революция – очистительное пламя. В нем сгорит все старое, отжившее …

И революционеры замолкали с просветленными лицами, будто переносились на мгновение в прекрасное будущее, где смеются дети в лагерях и женщины обнимают мужчин без брака и ревности. Николай тоже как будто смотрел в будущее, и лицо его было печально.

– Вот построим Дворец труда и заживем! И во всем мире дворцы построим для трудящихся! – воспарял Шагаев.

Комиссар Шагаев был главным архитектором Дворца труда, уже высившегося стропилами над бревенчатым срубом. Это строение, задуманное как грандиозный символ нового мира, на деле выглядело как вполне заурядный трехэтажный барак. В нем планировалась библиотека и кружки по интересам, а также зал на пятьсот мест для партийных собраний и постановки революционных мистерий. Просторный чердак отводился под планетарий, где на внутренней стороне крыши поместились бы электрические лампочки в виде созвездий. Трудящиеся коммуны, гуляя под этими созвездиями, слушали бы лекции астрономов, которых, видимо, снимали бы с проходящих поездов. Кто-то из активистов робко возразил Шагаеву, что над деревней и так каждую ночь загораются звезды – целое небо звезд, и все созвездия хорошо видны. На что Шагаев ответил, что натуральные звезды светят всем кому ни попадя: и буржуям, и тому же Колчаку с его приспешниками из Антанты, – поэтому для агитации они непригодны. А электрические – совсем другое дело. Мы зажжем новые пролетарские звезды.

Всех подозрительных лиц, задержанных в окрестностях, направляли на стройку Дворца труда. Колчаковские офицеры, даурские казаки, пассажиры, снятые с поездов, дюжина белочехов и даже два солдата из японского экспедиционного корпуса – многих расстреляли бы, если бы не стройка. Да здравствует Дворец труда, спасавший жизни! Лиховский, Каракоев и Бреннер тоже остались живы благодаря ему.

Когда их доставили в коммуну, Николай заикнулся было, что эти молодые люди его студенты. «Охвицеры», – констатировал начальник ЧК, мельком глянув на них. Они поняли, что сейчас их выведут к оврагу, но чекист махнул рукой – на стройку.

Из записок мичмана Анненкова

17 октября 1918 года

Я вошел и увидел Государя, склонившегося над книгой. Он поднял голову. Может, мне и показалось, но в глазах его блеснули слезы.

– Леонид!

Я стал во фрунт.

– Ваше Величество!

– Рад видеть вас в добром здравии.

– Премного благодарен, Ваше Величество!

Казалось, он сейчас сделает шаг ко мне и обнимет, но нет – он сказал только:

– Оставьте это «величество». Нет больше никакого величества, да и опасно – вдруг кто услышит.

– Слушаюсь, Николай Александрович!

– Так-то лучше. Большой радостью было узнать, что вы живы и вернулись к нам. Рассказывайте …

Я рассказал Государю о своих приключениях, стараясь не вдаваться в подробности, но все равно вышло длинно. О звезде умолчал, но он сам спросил, ему, разумеется, рассказали Княжны. Я вынужден был доложить и об этом. Государь долго молчал, глядя мимо меня. Потом положил руку мне на плечо, промолвил тихо:

– Господи, спаси и помилуй нашу бедную родину … Благодарю тебя, мальчик, от сердца за все, что ты сделал для нас.

Он так и сказал – «мальчик». И это прозвучало как «сын». У меня запершило в горле, и я едва сдержался, чтобы в очередной раз не подтвердить мое детское прозвище Плакса-морячок. Государь тоже не хотел, чтобы я увидел слезы в его глазах, поэтому отошел и стоял спиной, бесцельно перекладывая книги на столе.

Справившись с голосом и дыханием, я сказал:

– Жду ваших указаний. Каков план наших действий?

Государь молчал. Я уже хотел повторить вопрос, когда он произнес:

– У меня нет плана.

– Позвольте мне высказать свои соображения.

– Говорите. – На меня Государь не смотрел.

– Нужно уходить отсюда как можно скорее. Выйти с территории, которую контролирует Шагаев, на Транссибе сесть на поезд в Харбин.

– Вы думаете,