известных своей праведностью». Во всяком случае, к 1669 году это был суровый, набожный, весьма уважаемый 69-летний житель Эдинбурга. Ни у кого не возникало ни малейших сомнений в его репутации до тех пор, пока в начале 1670 года он сам не начал каяться в страшных грехах, на исповеди то и дело говорил о нечистой совести. Многим казалось, что он повредился в уме. В конце концов, главу пресвитерианской общины доставили в Эдинбург для освидетельствования врачами и допроса. Врачи, однако, признали его полностью вменяемым, а его слова о себе посчитали искренними. Да он и сам жаловался не на здоровье, а на больную совесть. Мэру Эдинбурга так и доложили. «Душа его, — говорили должностные лица, — охвачена страхом Божьим». В итоге Вейра арестовали вместе с сестрой Джейн. Во время ареста Джейн предупреждала офицеров, чтобы они ни в коем случае не допустили брата до его тернового посоха с «изогнутым навершием», который он получил от дьявола. Но Вейр не воспользовался посохом, потому что, по его словам, уповал на спасение земное и небесное. 9 апреля 1670 года брат и сестра предстали перед судом.

Именно с Джейн связан колдовской характер процесса. Собственные признания Вейра сводились к тому, что ему, мужчине, дьявольская сила нужна была лишь как средство. Он сознавался в инцесте, многочисленных прелюбодеяниях, зоофилии. Мистер Джон Синклер, «служитель монастыря», показал, что Вейр говорил ему, будто возлежал с самим дьяволом, принявшим облик прекрасной женщины, а когда Синклер спросил его, видел ли он дьявола, Вейр ответил, что «чувствовал рядом с собой ужасную тьму». Дьявол помогал ему незаметно переноситься в спальни разных женщин, а те из них, кто отвергал его домогательства, вскоре заболевали и умирали. Дьявол не оставлял его и в церкви. Многие вспоминали, что во время молитвы Вейр не преклонял колен, но всегда опирался на свой волшебный посох. Он признавался, что дьявол даже подсказывал ему слова для публичных проповедей. Впрочем, поскольку он руководил (и получал от этого удовольствие) общиной, ему не было особой нужды заботиться о словах.

Джейн на суде была честнее, а может, безумнее, брата. Она рассказывала, что их мать была ведьмой и всегда знала о том, что и как делала Джейн, даже если их разделяло много миль. По ее словам, она и брат заключили договор. Для этого их доставили в Массельбург на шабаш «в карете о шести огненных лошадях». Брат постоянно общался с дьяволом и все время «взваливал на себя дьявольскую работу», а дьявол обещал сделать из него пророка. Ей самой досталось от дьявола не так уж много: только что огород приносил невиданный урожай, а однажды к ней зашла высокая женщина и предложила Джейн замолвить за нее словечко перед «королевой фей». Неподалеку как раз росло «Дерево фей», подобное дереву в Домреми, где прошло детство Жанны д'Арк, и где Дева так и не увидела «тех, кто летает по воздуху с феями». Феи сами по себе вроде бы не связаны с дьяволом, но все же считалось, что лучше не иметь с ними дела. Что-то здесь было от возмутительного союза двух разнородных сущностей, который не давал покоя авторам Книги Бытия и «Молота ведьм».

Брат с сестрой были двумя стариками на грани безумия. Они спали друг с другом, Джейн говорила с Фейри, а майор с симпатией относился к «кобылам и коровам». Конечно, их приговорили к смерти: Джейн ждала виселица, а Вейра — удушение и костер. Суд так и не добился от него внятного раскаяния. Многие молились за него, а он ворчал, что люди жестоки и неприятны ему. Он лежал и слушал слова молитв «с глупым выражением на лице, раскрыв рот». Не трудно относиться с иронией к долгим торжественным молитвам над ложем умирающего старика, но, как видно, происходящее все же доходило до него. Во всяком случае, он посетовал на то, что в их словах маловато преданности, да впрочем она ему и не нужна. Закончил он просто: «Оставьте меня в покое. Я жил как зверь и должен умереть как зверь».

А вот Джейн Вейр раскаялась. Ее полностью поглотили мысли о своих грехах. Когда ее подвели к виселице и собирались надеть мешок на голову, она разрыдалась и все твердила, что должна умереть «самым постыдным образом». Она попыталась содрать с себя одежды и взойти на виселицу обнаженной. Последовала некоторая суматоха, тут было уже не до мешка, и в конце концов ее повесили с открытым лицом, так что все желающие могли видеть дьявольский знак подковы у нее на лбу, который был всего лишь глубокими морщинами на лице старой женщины.

Итак, три колдовских процесса, прошедшие в трех разных странах, отмечают конец семнадцатого века и формируют представление о трех различных аспектах рассматриваемого нами предмета. Дело Ля-Вуазен совершенно очевидное (даже с учетом пыток), практически не оставляющее сомнений в виновности ведьмы, поскольку хотя бы часть фактов действительно имела место. Это один из классических процессов. Судебные процессы в Салеме начались с подозрений, какими бы причинами они не были вызваны, а дальше действовало всеобщее истерическое убеждение в виновности обвиняемых и жажда кровавой развязки. Дело Вейра началось с неожиданного самообвинения. В итоге так и осталось неизвестным, совершал ли он на самом деле все свои гнусности, или то была игра его воображения. Сны разума мучили его так долго, что он, в конце концов, и сам поверил в реальность своих фантазий. Таким образом, в Париже мы имеем дело с правдой; в Салеме правдой и не пахло, а в Эдинбурге то ли была правда, то ли ее не было.

Сопоставление этих трех случаев образует удобное завершение нашего исследования. Можно констатировать, во-первых, отказ европейской мысли от самой идеи колдовства — ну, может быть, не полностью, но как часть отказа восемнадцатого века от христианской идеи. После этого — а возможно, даже вместе с этим — христианская идея воскресла. Относительно нынешнего положения дел почти невозможно сказать что-либо с уверенностью, если только речь не идет о тайных колдовских орденах. Их представители знают, что никакая история колдовства не стоит того, чтобы ради нее делать тайные знания всеобщим достоянием. От того, кто всерьез практикует магическое искусство, нельзя ожидать никакой точности во времени и в деталях, если только это не детали самих магических практик. Ну а то, что дьявол живет в деталях — общеизвестно.

В общем, в конце XVII века к добродетели никто уже особенно не стремился. Место сочувствия в умах Европы заняло отвращение,