природе, а в иллюзию вряд ли можно поверить, даже если она представляется очевидной.

Для примера приведем только два фрагмента. В книге, посвященной заблуждениям сознания, написанной в парижской тюрьме в 1714 году, сказано: «Есть все основания полагать, что колдун зависит от собственного воображения. Во сне он видит вещи иными, чем они есть на самом деле». А еще раньше, в 1701 году, врач в Магдебурге сказал примерно то же самое и указал, что отсутствие мужа или жены ночью в общей кровати означает, в крайнем случае, нарушение седьмой заповеди, а никак не второй[157].

Причина медицинская. Всегда считалось, что любая болезнь может быть вызвана колдовством. Просто такую причину принято было замалчивать. Восемнадцатый век как раз причинам уделял особое внимание. Наконец-то к сбору фактов стали относиться серьезно, а при их объяснении перестали ограничиваться теологией. К этому шли еще со времени Афин, но на протяжении веков так и не дошли. Фрэнсис Бэкон призывал людей не отказываться от этого трудного занятия, он словно выровнял дорогу, чтобы Аддисону было удобней идти. По этой дороге шел Николя Мальбранш[158]. За ним последовал Декарт. Знаменитая «шишковидная железа»[159] определялась им как место, в котором объединяются душа и тело. Наивно было бы полагать, что шишковидная железа для многих оказалась спасением, но все же ее исследования помогли борьбе со многими заболеваниями. На первый взгляд, преданность Пресвятому Сердцу[160] могла иметь тот же эффект, что и воздействие на организм некоторых психоделиков. Медицинские факультеты стали предлагать различные объяснения необычных явлений, не обязательно сверхъестественных. Показания в судах стали точнее, слухи поддавались проверке. Внезапная смерть, импотенция, припадки получили более рациональные объяснения, нежели дьявольские козни. Сознательный или бессознательный обман уже не так часто вводил в заблуждение суды, и все больше историй, некогда вызывавших панику и ненависть, удавалось объяснять и обезвреживать. Даже дети скоро смекнули, что прикидываться околдованными не так уж интересно, а иногда и себе дороже.

Все это означало фактическое оправдание первоначального канонического закона. Синод Эльвиры[161] все еще выражал единое мнение Церкви. Один аббат из театинцев[162] в Мюнхене в 1766 году заявил, что именно «Епископский канон» заставил его усомниться в реальности колдовства. Отход от этого Канона был долгим и сопровождался многими бедами. Лучшие представители Церкви, желавшие только добра, долго враждовали друг с другом, пытаясь выработать отношение к колдовству. История о колдовстве — это история обманутой добродетели.

Но этот обман имел глубокие корни. Еще до рождения христианства магия в сопровождении колдовства пропитала всю Римскую империю; мы просто забыли тьму, из которой вышли. Магия была не просто популярна — она была повсеместна, и, надо заметить, небезопасна. Власти понимали опасность магии для общества, но меры против колдовства принимались, как правило, частными лицами в конкретных судебных процессах, если, конечно, речь не шла о государственной измене. Торговцы заклинаниями и практикующие маги чувствовали себя довольно вольготно. Любовные зелья и яды продавались любым доверчивым и состоятельным гражданам. Не было никакой особой разницы между теми, кто контролировал состояние общества, и теми, кто стремился к контакту с незримыми силами. Едва ли кто-нибудь, кроме выдающихся мыслителей, вообще видел разницу между общением с богами из религиозных побуждений и общением с демонами ради получения прибыли. Слово «магия» применялось практически во всех областях жизни. Фривольные писания Петрония[163] лишь привередливый вкус отделял от завуалированных описаний мистерий Изиды у Апулея. Мир сил и духов плотно окружал зримый мир, граница между мирами была неопределенной, а заклинания и обряды объединяли всех.

На единство было лишь видимостью. «Une grande esperance traverse la monde»[164], и эта надежда была совершенно конкретной. Она утверждалась в мире все более определенно. В самом начале прозвучало веское заявление о том, что искупление пришло через Иисуса Христа. Предметом искупления становилось все зло мира, все ложные боги, кроме Иисуса Христа. Человек оставался волен принять или не принять искупление, и если он его принимал, то единственным важным обстоятельством становился образ его жизни. Любовь к ближнему исключала использование яда, осознание свободы соседа исключало применение приворотных и отворотных зелий. Духи никуда не делись, просто они стали либо ангелами и святыми под началом Бога, либо падшими дьяволами и демонами. Колдовство и заклинания утратили смысл, искатели мудрости преклонились перед Младенцем, а искатели прибыли бежали от Креста. Христос мучил ад во всех отношениях.

Эти истины актуальны до сих пор. Но Церковь развивалась неспешно, начиная с совершеннейшего примитивизма, постепенно набирая силу и вбирая в себя все больше жизненных граней. Начиная с определенного момента Церковь начала уделять внимание греху. Но чем больше она его уделяла, тем больше грехом интересовалась. В мире образов, доступном неразвитой части человечества, все чаще возникал образ дьявола. С ним следовало бороться. Но чтобы бороться с ним, он должен быть, и он был, проникая во все щели жизни.

Две тысячи лет христианства сделали для нас больше, чем принято считать. Мир Рима во многом был схож с нашим, но его основы были иными. И в этих основах магия занимала очень весомое место, составляя немалую часть привычного образа жизни человека. Да, люди Рима мало отличались от нас, и все же разница очень заметна. Это целиком и полностью — заслуга Церкви. Основы самой Церкви сверхъестественны, но она осудила сверхъестественное зло, определив его как потворство фантазии и порождаемые им дела. Именно в этом смысле Церковь наставляет своих членов «не думать зла»; не воображать его в своем сознании. Бог и только Бог; любовь и только любовь.

Однако во времени среди Отцов Церкви возникли два направления: одно отвергало зло в принципе, другое просто пренебрегало им. Такое деление, конечно, никогда не существовало в чистом виде. Святой Франциск в полной мере осознавал зло; Торквемада не сосредоточивался только на зле. Но их методы борьбы со злом различались кардинально. Труды святого Августина вряд ли были поняты так, как относился к ним сам Августин, но на Церковь оказали влияние не побуждения Августина, а именно сами его труды. Отец Церкви, хотел он этого или нет, ступил на тропу суеверия, а его страстные последователи превратили тропу в широкую дорогу. И в течение очень долгого времени Церковь не могла обойтись без суеверий. Вслед за императорами и варварскими вождями Церковь приняла злую энергию ненависти в число своих союзников. Жестокость, осуждаемая как грех, приветствовалась и воспринималась как спаситель.

На этом пути не обошлось без оправданий и задержек, причем «Епископский канон» был