Губернатор возвысил голос, пытаясь через ра­диоустановку перекричать этот шквал голосов, но тут что-то случилось с усилителями, и все «коло­кольчики» и репродукторы разом смолкли. Платов яростно закрутил головой, будто ища сочувствия и поддержки, и в бессилии ударил кулаком по микро­фону. По площади волнами прокатился хохот, мстительный, издевательский хохот сотен и сотен людей, не желавших ничего прощать.

Клемешев что-то быстро сказал одному из сто­явших рядом молодых мужчин, тот бросился куда- то, и через мгновение вновь заиграл оркестр, все гот же Траурный марш Шопена.

Платов понял, что вот теперь он действительно раздавлен, потому что тот, кто смешон, тот проиг­рал.

Лишь одно могло бы сейчас спасти его и вернуть прежнее, пусть и мнимое, но грозное положение всесильного владыки края: если б и правда грянул сейчас над площадью винтовочный выстрел и под­твердил бы реальность угрозы, которой он действи­тельно решил подвергнуть себя на глазах у всего города.

Но не было никакого выстрела, и теперь всякий из этих крикунов мог с основанием тыкать в него пальцем и утверждать с ухмылкой, будто он сам всё это и затеял, сам устроил, чтобы повысить свой авторитет и выказать себя героем...

Он повернулся и быстро пошел прочь с трибуны, за ним устремился и Клемешев со своими людьми, но губернатор, приостановившись и уже не в силах сдерживаться, в бешенстве выкрикнул ему что-то прямо в лицо, отчего мэр города будто на миг ос­толбенел, отпрянул и пожал плечами.

Платов уходил под хохот и улюлюканье, под свист, а люди подпрыгивали и махали оскорбитель­ными плакатами, а оркестр играл похоронный марш, и все это было и жутко, и дико, и абсурдно...

И тут, видно, радиоусилители снова включили или исправили, и над площадью разнесся дрожа­щий от волнения голос молодого градоначальника:

— Сограждане! Друзья! Прошу всех, кто пришел сегодня сюда, опомниться и вести себя так, как подобает русским людям на похоронах. Мы при­шли, чтобы проводить тех, кто еще несколько дней назад жил рядом с нами. И вот их нет. Как избран­ный вами мэр, прошу соблюдать правила приличия, положенные в такой день.

Оркестр смолк. Над площадью вновь повисла тишина.

— Мы можем спорить, — продолжал Клемешев, — можем враждовать, можем даже ненавидеть друг друга и бороться. У каждого свои взгляды и убеждения. Всякому честному человеку должно быть понятно, что привело сюда в кровавое утро минувшего воскресенья тысячи жителей нашего Степногорска: нищета, бессилие человека перед власть имущими, паралич правовой системы, мах­ровая коррупция... Преклоним головы перед теми, кто отдал жизнь за наше общее благо. Они были молоды, они надеялись и ждали перемен, но им не суждено было увидеть новый день ни нашего горо­да, ни России.

Сейчас я назову их всех поименно, и первым человека, который смело, а теперь уже можно ска­зать, не боясь громких слов, — героически боролся с произволом коррумпированных чиновников и их подручных, где бы они ни служили — и в админи­стративных органах, и в органах правопорядка — всюду. Владимир Русаков прожил всего тридцать четыре года, и его убили здесь, на площади. «Мо­жешь выйти на площадь?..» — когда-то вопрошал поэт. Русаков — вышел. И чья-то злодейская воля подослала убийц, и они подло расправились с ним в толпе, чтобы он замолчал... — Тут голос Клемешева сорвался, он смолк, но справился с собой и про­должил: — Он был страшен им своей культурой, своими знаниями ученого-политолога, своим уме­нием вести и организовывать людей, открыто гово­рить с ними и дарить им надежду. Прощайте, Вла­димир Михайлович! Город не забудет вас никогда... Я преклоняю голову и перед светлой памятью... — Он назвал еще пять имен, и сильный, глубокий его баритон перелетал от динамика к динамику и воз­вращался эхом, и все застыли, слушая его. — Обра­щаясь к вам в тот воскресный вечер по телевиде­нию, я дал обещание, что сложу с себя полномочия мэра, если сочту себя напрямую виноватым в этих смертях... если мы не сумеем найти и разоблачить убийц Владимира Русакова и остальных погибших, если не назовем тех, кто бросил вооруженных людей против мирной демонстрации трудящихся, высту­пивших за свои законные права. Следствие идет, но к какому придет результату и настигнет ли возмез­дие преступников, пока никто ответить не может.

Мы знаем массу примеров, как такие дела спуска­ются на тормозах и заходят в тупик. Так вот, перед лицом моих сограждан хочу выполнить свое обеща­ние. Независимо от итогов расследования я считаю себя ответственным во всем случившемся и потому с этого часа слагаю с себя полномочия мэра, ухожу в отставку и становлюсь рядовым гражданином своего города. Я многого не успел, многое мне не дали сделать и довести до конца, но поверьте, я старался... А теперь проводим достойно тех, без кого нам будет жить и горше и труднее.

И хотя это было тоже не принято и совсем не­уместно в такую минуту, вдруг раздались аплоди­сменты, сначала отдельные и как будто робкие, в разных концах огромной площади, в толпе, но, по­винуясь стихийному порыву, какому-то закону все- подчиняющей общности, вслед первым разрознен­ным хлопкам начались рукоплескания.

Даже Турецкий и тот на каком-то рефлекторном, подкорочном уровне тоже поддался этой волне и еле удержался, чтобы не захлопать в ладоши, но... но он увидел, заметил и успел связать одно с дру­гим: сейчас первыми зааплодировали те же самые люди, что подняли свист и крик при появлении на трибуне губернатора, и именно в их руках вдруг оказались первые взлетевшие над головами плакаты и транспаранты...

«Ага! — мысленно воскликнул про себя Алек­сандр Борисович. — Сигнальщики! Оч-чень занят­но, чрезвычайно!»

Он оглянулся и поймал взгляд Данилова, стояв­шего в нескольких метрах от него в толпе. Миша, кажется, тоже отметил эту слаженность клакеров и заводил. Честное слово, это было совсем немало! По крайней мере, тут был весьма примечательный сю­жетный поворот.

На площадь вышли трое священников и дьякон, установили аналой. Дымя кадильницей, молодой цер­ковнослужитель в белом облачении неспешно про­шел мимо гробов, и началась заупокойная служба.

Вернувшись с похорон в свой номер их «пяти­звездочного» отеля, Турецкий плюхнулся на кро­вать, закинул голову за руки и стал думать.

Перед глазами, как обычно, проносились карти­ны увиденного днем. А день вышел огромный, на­сыщенный, и, как оказалось, на редкость плодо­творный, по крайней мере, щедро обеспечивший его пищей для этих вот размышлений. Вновь пред­ставали перед ним впервые увиденные вблизи лица губернатора Платова и мэра Клемешева, и Русаков в гробу, и его высокая надменная мать, вся в чер­ном, и та молодая женщина, мысли о которой по­чему-то невольно вызывали странное волнение...

Думал он, думал, а потом усмехнулся, встал и, чувствуя, как губы сами, помимо воли, складывают­ся в тонкую, иезуитскую усмешку, достал из папки лист бумаги и принялся за письмо. Самое обычное приватное письмо мужа жене, с припиской малень­кой дочке, невиннейшее из посланий сугубо интим­ного характера.

«Девчонки мои милые!