Накинув длинный халат, она направилась в при­хожую, недоумевая, кого принесло в такой час. Может быть, люди Турецкого, оставленные внизу на часах? Она приникла к глазку. Там никого не было. Чертовщина какая-то. Или ошибка?

— Кто там? — спросила она глухо и тревожно.

Никто не отозвался.

— Какого черта! — сказала она, и в тот же мо­мент снова раздался звонок.

Что за шутки идиотские? И зачем, спрашивает­ся, тогда сидят дежурные внизу? Она снова загляну­ла в глазок.

На площадке стоял... Клемешев!

Она отпрянула от двери, чувствуя, что все будто поехало перед глазами и утрачивает привычную ре­альность.

— Кто это? — спросила она резко.

— Наташа, это я, — услышала она через сталь­ную дверь. — Нам нужно поговорить.

Что было делать? Отвечать, не отвечать... Ее ко­лотило.

— Значит, так, — наконец сказала она раздель­но. — Нам говорить не о чем. Вы это знаете, и вообще сейчас два часа ночи.

«Да! — хотелось выкрикнуть ей. — Я все знаю и знаю, зачем ты пришел. Мало тебе крови! А я, я могу быть опасной. Да, вот теперь я действительно стала опасной, куда опасней, чем в то время, когда был жив Русаков».

— Наташа, — сказал он каким-то странным, за­душевным и искренним голосом, — я знаю все, что ты чувствуешь, все, что ты думаешь обо мне, и это твоя правда и твое право. Хочешь верь, а хочешь нет, и лучше тебе действительно не верить ни одно­му моему слову, но все эти годы я думаю о тебе. Просто знай это теперь, когда я снова никто. И еще знай: да, я, наверное, действительно темный чело­век и совесть моя — не дай бог никому, и ты мо­жешь мне не верить, но все, что было в моих силах... — он, кажется, и правда волновался. — Клянусь матерью, я делал все, все, что мог, чтобы он, твой Русаков, был цел. Страховал, как мог, иногда посылал своих людей, чтобы они следили, потому что его приговорили давно. И там, на пло­щади, я тоже был и видел его издали... А теперь мне самому надо найти тех, кто сделал это с ним...

Она молчала, сотрясаемая страшным ознобом.

— Помнишь человека, который вытащил тебя за руку из давки? Это был мой человек. А с ним, с Русаковым, я просто не успел... Но я их найду. Там, на кладбище, когда увидел тебя... — Он замолчал, и ей почудилось, будто его горло стиснули рыда­ния. — Я увидел тебя там, на том же месте, как тогда, и я понял, что ты теперь никогда не пове­ришь мне... Я никогда ничего не смогу доказать. Я прожил страшную жизнь, верно, в сто раз страшнее, чем ты даже можешь вообразить. А потом понял, что, если было у меня за всю эту жизнь хоть что-то настоящее, это была ты и те наши встречи, наши ночи... Мне подчиняются, как Господу Богу, тысячи людей. А я один...

— Ну, ладно, — сказала она. — Время два часа, а тут какое-то смешение жанров, не то фарс, не то оперетта.

— Не уходи, — попросил он и провел рукой по двери.

Она заглянула в глазок. Нет, он был трезв. Он смотрел в пол, и на лице его ясно читалось подлин­ное страдание. И она бы, наверное, даже купилась на эти речи и это лицо, если бы не знала, что он самый обыкновенный оборотень, способный на все, и что это он отнял у нее то, что составляло для нее смысл жизни.

И тут бесшабашная опасная мысль сверкнула в мозгу: он, этот упырь, явился конечно же неспрос­та. И оттолкнуть его, отринуть без надежды — быть может, отрезать единственный проводок, послед­нюю ниточку, по которой можно было бы дотянуть­ся до убийц. А это значило, что и ей надо было преобразиться и стать ведьмой, как Маргарите у Булгакова — расчетливой, хищной и тоже на все способной ради своей праведной и тоже беспощад­ной цели. Тем более что теперь она чувствовала себя хотя бы в малой степени, но защищенной, потому что где-то там, в городе, был и думал о ней этот московский следователь.

— Я сейчас уйду, — сказал Клемешев. — И... и не вздумай мне открывать. Да я и не смею просить об этом. Помнишь, там, у могилы твоего отца, я сказал: «Вот и все...» «Вот и все, — сказал я себе. — У меня больше нет никого и нет надежд. Ни вернуть ее, ни оправдаться». Но знай, ты мне нужна. И я сделаю для тебя все. Будь мне кем угодно — знако­мой, подругой, сестрой... Я даже прощения не могу просить — знаю, не простишь. Я действительно хотел и хочу помочь этому городу. Я знаю, как помочь. Я хотел найти общий язык с Русаковым, я объяснил бы ему, и он понял бы... Но между нами была ты... А, да ладно! Прощай!

Он быстро повернулся и, будто не заметив двери лифта, побежал вниз по лестнице.

Все еще дрожа и не умея унять эту дрожь, она подошла к окну, глядя вниз. Вот он выбежал из парадного, остановился, словно не зная, куда идти. Он был без машины, совершенно один на пустой ночной улице. Огляделся, словно ничего не узнавая вокруг, и зашагал в темноту, потом снова маленькой фигуркой обозначился в свете фонаря и исчез.

Она вернулась в постель, но заснуть уже не могла.

— Ну что же, — шептала она про себя. — Ну что же... Ну что же...

Турецкий знал, что рано или поздно ему придет­ся допрашивать Санину, о которой он уже был на­слышан от других людей, а потому понимал, кем была она погибшему Русакову и какое заметное место занимала в их движении. Наверняка она была посвящена во многое такое, чего он никогда не услышал бы от других, так что встречи с ней он ждал с предвкушением обретения чрезвычайно цен­ных сведений.

Но когда она позвонила сама и первой предло­жила встретиться, он понял, что ситуация тут, воз-

можно, намного серьезнее и суровее, и интересы профессиональные отступили на второй план. Ей, видимо, угрожали, во всяком случае, к опасениям ее он отнесся с должным пониманием.

Да и могло ли быть иначе, если и за собой уже на второй или третий день он четко зафиксировал скрытое наблюдение, причем не какую-то жалкую самодеятельность дилетантов, а работу опытных «профи» «наружки» с хорошей школой.

Кем могли быть эти люди? Тут был широкий спектр предположений. Практически все, замешан­ные в это дело, могли взять «под крыло» важную столичную птицу. Разумеется, могли таскаться и за подругой Русакова, как и он, логично предполагая, что эта женщина, по сути дела, вдова, могла быть носительницей каких-то секретов, а это всегда дела­ет человека особо уязвимым, причем с разных сто­рон, когда одним надо вызнать эти секреты, а дру­гим пойти на все, чтобы они секретами и остались.

Ее голос в трубке встревожил его по-настояще­му, а потому, отправляясь на утреннее свидание, он подстраховался максимально надежно: оставил своего соглядатая-водителя терпеливо дожидаться прикрепленной «Волги», а сам, дождавшись теле­фонного звонка Данилова из автомата около дома Саниной, подтвердившего, что все нормально и он может выезжать, долго петлял по запутанным кори­дорам, переходам и лестничным маршам пятиэтаж­ной гостиницы, пока в конце концов не проскольз­нул в подсобку гостиничного кафе на первом этаже, а там в одну из дверей, ведущих в служебки, прошел прямо через разделочную комнату и очутился на заднем дворе, похожем на все такие дворы матуш­ки-России, где пахло, кажется, всеми отходами ци­вилизации, где валялись груды разбитых ящиков, бегали кошки и где любого нормального человека наверняка охватили бы тоска и чувство полной ник­чемности и этой цивилизации и всего мироздания.