Болел папка тяжело, а умер как ангел: отлетел. Перед самым концом очнулся (хотя уже неделю был практически без сознания) и они даже поговорили, вернее, посмотрели друг на друга – так ясно, так прощально. «Ангел мой… – прошелестел папка. – Как же это…»

– Подожди! – вскочила она, обрадованная, что папка в себе. – Погоди, вот киселика пару ложек…

Только отвернулась за чашкой… две-три секунды… а он уже был далеко – лёгкий, спокойный, нездешний…

Слёз у неё не осталось. Она тихо посидела рядом, гладя его морщинистую иссушенную тёплую руку, понимая, что это уже не горе, это свобода пришла – и его, и её свобода, – совершенно не стыдясь этого чувства, благостно ощущая, что совершила это, прошла этот путь вместе с папкой и должна теперь проводить его, а потом… потом…

Аристарху она даже не позвонила – незачем. Он бы сорвался, конечно, примчался на похороны, а к чему это? У него сейчас сессия, самое трудное время: экзамены и зачёты один за другим, пропустить что-то означает провалить весь год. Он даже не звонил последние несколько дней – видимо, совсем замотался. Ничего, она справится.

Семья, конечно, вся собралась (за исключением Димочки, бедного): приехали оба брата, и Кирилл, и Богдан. Само собой, и Люба, и Аня… Так что папку проводили задушевно, возле мамы положили, как он и хотел. А уж поминки сделали прямо роскошные. «У себя дома, где же ещё! – приговаривала Люба. – В нашем общем родном-любимом гнезде». (Накануне похорон Надежда слышала, как, расхаживая по комнатам второго этажа, Люба с Анной обсуждали его продажу – потом, конечно, потом, спешить некуда, и главное, не продешевить: вон на сколько частей надо денежки делить.)

Она не стала входить в мастерскую, где сёстры стояли у папкиного стола и обсуждали насущное наследство; её замутило, она повернулась и сбежала по лестнице вниз.

Наготовили еды «на полк гренадёров», как мама, бывало, говорила, как в былые времена выкатывали на праздники полный стол. Одних пирогов было: капустный, курник и с луком-яйцом. И сидели так хорошо и дружно, и плакали хорошо, и улыбались в конце: каждый вспоминал какую-то папкину поговорку или привычку: «Детки мои, ангелочки мои…»

«Учись, мой сын, учись!» – гаркнул Богдан. – «О, как сладок плод ученья!» – Кто сказал?» И все они за столом дружно пропели: «Бори-ис Годуно-ов!»

Надежда чувствовала себя опустошённой, лёгкой и, несмотря на почти постоянную тошноту, странно и непривычно свободной. Завершилась прежняя жизнь: окончилась школа, ушёл любимый папка… Вставал перед ней совсем иной период – новый, прекрасный, желанный. Наверное, трудный, – с институтом, видимо, придётся погодить.

Ребёнок! Она незаметно, маленькими шажками приноравливалась к этой, ещё непривычной, ещё странной, но уже тёплой мысли: как интересно, что в одном существе соединятся их гены, что это новое существо может оказаться рыжим, а может – и черноволосым: природа играет в орёл-или-решку?..

Аристарх, не зная ещё новости, от всех вопросов и опасений отмахивался, повторяя: «Всё будет отлично. Не морочь себе голову, я всё возьму на себя». Главное, они наконец опять будут вдвоём, как всю жизнь; так и будут ходить друг за другом паровозиком. А в конце июля распишутся.

Странным образом Надежду этот самый официальный штамп в документе уже совсем не волновал. Они же были венчаны! Они были венчаны перед Богом! – что может быть важнее и значительней этого?! Их сияющий законный церковный брак представлялся ей куда более прочным и настоящим, чем все эти казённые: «объявляю вас мужем и женой…»

На поминках она даже позволила себе бокал вина, уже немного плыла и была так благодарна всем, кто пришёл, кто съехался сюда – и родным, и соседям, и особенно директору музея Николаю Сергеевичу Скорохварову, который явился с супругой и так сердечно и много о папке говорил, и на кладбище, и на поминках… Вот он вновь поднялся – неужели хочет что-то добавить? – обстоятельно высморкался, достал из внутреннего кармана какую-то бумагу, попросил тишины и сказал:

– Друзья мои, пришло время вам, в присутствии давних друзей и знакомых, выслушать волю и завещание отца, которое он мне доверил хранить до его кончины, а затем донести до сведения детей.

За столом стало тихо, только сосед, дядя Толя, договаривал что-то жене… Кирилл хмыкнул и неестественно бодро произнёс:

– Интересно послушать! Что там такого папка накопил…

Собственно, завещание было кратким, внятным и таким типично «папкиным», что никаких сомнений в подлинности ни у кого не вызвало. В интонации его так и рисовался папка: трогательный, чуток назидательный и…

– «…потому как старшие дети, и мои, и воспитанные мною дети жены моей Татьяны, все уже в своей жизни устроены и разъехались, – медленно и даже торжественно зачитывал Николай Сергеевич, – то наш дом я завещаю исключительно дочери нашей Надежде, не только затем, что она остаётся одна в таком юном возрасте, а по справедливости закона человеческой благодарности, потому как единственная все свои силы и свою благородную душу положила на уход за слабеющим отцом. Надюшка, ангел мой, за всеми детьми буду Бога просить там, где мы с мамой встретимся. Но за тебя, Дочь, так и знай, просить буду особенно. Дружите, мои детки, всю жизнь. Ваш отец Петр Игнатьевич Прохоров…»

– Ну, дальше даты и подпись с паспортом, – хрипло закончил Николай Сергеевич и снова высморкался.

За столом все молчали… Наконец Богдан тряхнул чубом и проговорил:

– А что, и правильно! Надюха заслужила, разве нет? Разве не она отцовы подштанники стирала?

Остальные молчали по-прежнему.

– Выходит, так он чувствовал… – заговорил старший, Кирилл, – что мы все его бросили. Но ведь я предлагал… звал его… Я ведь не мог из такой дали… работу бросить не мог, семью… Это ж… не очень как-то… справедливо.

Тогда Люба прокашлялась и бодрым своим, начальственным голосом главного бухгалтера произнесла:

– Завещал и завещал. И хватит! Такая воля отцовская, и нам это нужно понять и принять.

Надежда резко поднялась из-за стола и шмыгнула в кухню – в уютный закуток с плитой, раковиной и холодильником, который папка отделил когда-то от просторной столовой оригинальной деревянной решёткой, с синими и зелёными стеклянными ромбами, окрашенными цветной тушью по его собственному методу. Принялась составлять в раковину глубокие тарелки с остатками супа.

Она была ошарашена, сбита с толку… Решительный и в каком-то смысле безжалостный поступок отца показался ей таким обидным по отношению к остальным детям. В то же время этим поступком отец раскрылся ей с новой стороны – волевой, справедливой. Она не могла не восхититься, и сейчас вспомнила его – в Москве, на трибуне ипподрома, разбойно свистящего в обе руки на последних метрах дистанции, преодолеваемой летящим Крахмалом. Какой он был тогда молодой, широкоплечий, рыжий – как она сама, и такой родной! Папка, где ты, где ты, куда ты исчез?! Закопали… Мысли её метались, голова горела, как в температуре. Машинально она соскребала в мусорное ведро остатки еды, протирала тарелки, перед тем как составить их в раковину. «Папка, папка, зачем ты это сделал?! Перессорить всех нас захотел? Ну, написал бы, что я тут имею право жить, пока не…»