книга «Образ Гумилёва в советской и эмигрантской поэзии»[219].

С Эммануилом Штейном я сдружился в конце 1980-х, когда преподавал в Йельском университете, и затем, когда он бывал в Москве. Я много узнал от него. А Вадим Крейд подарил мне свою книгу, когда приезжал в Москву. С надписью: «Дорогому Аполлону Давидсону, старому доброму заочному другу в день личной встречи».

* * *

Но сбылись слова Гумилёва:

Еще не раз вы вспомните меня

И весь мой мир, волнующий и странный[220].

Это сбылось. Не только память о нем, но обо всем, что теперь называют Серебряным веком.

Моя радость в том, что меня это привлекало еще в детстве.

К чему приводят запреты

Шестьдесят лет, с начала 1920-х до 1986-го, не принято было не только издавать стихи и статьи Гумилёва, не только книги и статьи о нем, но даже произносить его имя.

Я это почувствовал на себе. В 1968 году в издательстве «Наука» вышел перевод с английского книги «Чака Зулу. Возвышение зулусской империи». В своем предисловии к ней я написал, что слово «Чака» упоминалось и «в стихах Гумилёва».

Когда книга вышла, директор Главной редакции восточной литературы Олег Константинович Дрейер вызвал меня и с горечью сказал:

– Мы же Вам так верим, а Вы меня под такую угрозу подставили!

И это – только за упоминание имени Гумилёва!

Но вопреки такому жесткому запрету стихи Гумилёва становились все более популярными. Печатались в Самиздате и ходили по рукам.

А в 1986 году, во время перестройки, когда Гумилёв был «реабилитирован», его столетие отмечалось уже легально. Его популярность «вышла наружу». Стало ясно, как она велика.

И вот – с 1986-го! – какой взрыв интереса к Гумилёву! Издаются сборники его стихов, собрания его сочинений.

Я это вижу и по студентам. Читаю в Высшей школе экономики курс лекций о Серебряном веке. Курс – из тех, которые называются «по выбору»: студенты выбирают тот, который им наиболее интересен. И каждый год немало студентов выбирают именно этот курс.

До 1917 года Гумилёву, как и другим поэтам Серебряного века, нередко приходилось издавать свои произведения за свой счет. Выходили они совсем маленьким тиражом: по 200 или 300 экземпляров. И до 1917-го особой популярности у них не было. Она возросла в советское время, после гонений.

Так разве не гонения и запреты привели к той широкой популярности Гумилёва и других авторов Серебряного века, которую мы теперь видим? Литературовед Роман Тименчик даже написал книгу «История культа Гумилёва»[221].

XI

Вторая муза историка

Те люди, среди которых я жил в детстве, юности, бывало, писали стихи. Но чтобы опубликовать их, зачастую не могло быть и речи.

Да и потом… Даже Окуджаве, Высоцкому, Галичу, Рождественскому легко ли было публиковать самое сокровенное?

Хочется думать, что сейчас таких уж жестких запретов стало меньше.

Когда мой друг, известный историк-медиевист Ада Анатольевна Сванидзе, стала собирать стихи историков, наших современников, и делать большой том «Вторая муза историка»[222], я согласился помогать ей. Написав к этому тому заключение, дал ему эпиграф из стихов Игоря Губермана:

Поэзия – нет дела бесполезней

в житейской деловитой круговерти,

но все, что не исполнено поэзией,

бесследно исчезает после смерти[223].

Вспомнил я о годах моей юности. Осенью 1948-го мы, первокурсники истфака Ленинградского университета, готовили, как было тогда положено, свою первую стенгазету. Но повесить ее на стену не могли – пока не утвердит начальство. Начальство – секретарь комсомольского бюро факультета – пришел. Стал разглядывать газету. Взгляд его упал на стихи. Простенькие, девичья лирика – их сочинила наша сокурсница. Но… сам факт привел его в негодование.

– Стихи? Зачем стихи? Газета должна воспитывать советскую молодежь! Зачем стихи?!

Так нам преподали урок. Важна идеология.

Ну, положим, наш тогдашний комсомольский командир – дуболом.

Но вот другой эпизод. Лет двадцать спустя. Популярный тогда журнал «Знание – сила» задал своим читателям, представителям нескольких профессий, вплоть до спортсменов, вопрос: «Как Вы относитесь к поэзии?». Один из тогдашних официальных генералов исторической науки ответил примерно так: «Ну, пописывал и я когда-то. Кто же в молодости не баловался стихами».

Как же я рад, читая стихотворения нынешних историков! Значит, их авторам было что сказать не только в научных трудах.

Конечно, сколько-то подробно поговорить тут о стихах этого огромного тома – почти восемьсот страниц – я не смогу, хотя многих из авторов хорошо знал.

Среди наилучших – стихи самой Ады Сванидзе. Ее имя, как поэта, известно: она издавала сборники своих стихов. Поэтому приведу лишь четыре отрывка. Не комментирую – они сами говорят о себе. И о своем авторе.

Душа моя, как и страна, зажата.

Как и она, едва могу дышать.

Отцы небесные, так в чем мы виноваты,

что вечно Русь обречена страдать?[224]

* * *

У меня есть мечта,

чтоб мечты никогда не кончались.

Пусть погода не та,

и на плечи ложится усталость,

………………………..

но в душе сохраняется место

для мечты, для звезды

и для их потайного соседства[225].

И такое – тоже обращение ко всем нам:

…Но, впрочем, прошлое всегда

мы в обольщенье ностальгичном

считаем более приличным,

чем наступившие года[226].

Мне опять радостно, что в книге «Вторая муза историка» явно видно влияние такой дорогой мне поэзии Серебряного века. Это выразилось даже в названиях многих стихотворений: «Марине Цветаевой», «Мандельштаму», «И. Северянину», «В. Брюсову», «Вертинскому», «Символический портрет Андрея Белого», «Сергей Есенин», «На могиле Сергея Есенина», «Памяти Н.С. Гумилёва».

Заключение к этой книге я закончил словами Ады Сванидзе:

В нашей жизни ученой

нечаянных радостей мало.

Тем ценней и милее,

когда среди будней крутых

вдруг улыбкой блеснет

и тебя улыбнуться заставит

дружелюбный кивок

и пожатие теплой руки[227].

«Вторая муза историка» – обращенный к каждому из нас дружелюбный кивок, пожатие теплой руки. От всех авторов сборника. И прежде всего от той, кто, скромно назвав себя составителем, подарила нам эту замечательную книгу.

Но для этой книги удалось собрать стихи