Рассудительней, старше была.

И насколько печальней жила[203].

Или ироническое:

– В этом мире любила ли что-нибудь ты?..

– Ты должно быть смеешься! Конечно, любила.

– Что? – Постой. Дай подумать! Духи и цветы.

И еще зеркала… Остальное забыла[204].

Хранили память

Увлечение Гумилёвым дало мне возможность познакомиться с теми, кто хранил о нем память все шесть десятилетий официального забвения.

В 1988-м, вскоре после «реабилитации» Гумилёва, мой добрый знакомый, петербургский литературовед Михаил Эльзон, издал хорошо откомментированный однотомник его стихов. Мог ли он сделать это, если бы не собирал сведения годами, даже не надеясь, что запрет снимут?

Велика заслуга семьи Лукницких. Еще в середине двадцатых Павел Николаевич Лукницкий составил свои «Труды и дни Гумилёва»: старался восстановить жизнь горячо любимого им поэта буквально день за днем. Но он умер, когда фамилия «Гумилёв» была еще под запретом. Дело продолжила его жена, Вера Константиновна. Издала книги: «Acumiana: Встречи с Анной Ахматовой»[205] и «Николай Гумилёв: Жизнь поэта по материалам семейного архива семьи Лукницких»[206]. А сын – Сергей Павлович, сумел найти «дело» Гумилёва в архивах ЧК. Опубликовал и «дело», и мысли, возникшие у него в этой связи, в книгах «“Дело” Гумилёва» и «Есть много способов убить поэта…»[207]. Сейчас Ольга Медведко достойно продолжает эту традицию семьи Лукницких.

С Андреем Станюковичем, по образованию инженером, и Виталием Петрановским, химиком, судьба тоже свела меня благодаря интересу к Гумилёву. Вместе с молодым филологом Юрием Зобниным они уже в 1991-м издали сборник воспоминаний о Гумилёве. Сколько же лет до того они собирали эти 48 рукописных или опубликованных за границей воспоминаний!

Фанатичный поклонник Гумилёва – Вадим Васильевич Бронгулеев – однажды договорился со знакомыми в типографии и напечатал книгу гумилевских стихов. В выходных данных указал французское издательство. Напечатал девять экземпляров: для себя и друзей. Но КГБ его за это по голове, естественно, не погладило.

После «реабилитации» Гумилёва Бронгулеев исполнил свою заветную мечту: издал книгу о Гумилёве. Назвал ее: «Посредине странствия земного»[208] – о жизни своего героя до 1913 года. Написал очень любовно, хотя и с неточностями (специальностью Бронгулеева были не история и литература, а геология и минералогия).

Бронгулеев купил когда-то те семнадцать чуть обгоревших рукописных страничек «Африканского дневника», чья история достойна пера Дюма-отца. Купил у человека, который хранил их в чемоданчике в проходной карбюраторного завода, где никому бы не пришло в голову искать такое сокровище. После смерти Бронгулеева эти страницы купил Михаил Елизарович Кудрявцев, московский коллекционер, букинист и поэт. Я познакомился с ним в 1986-м, когда мы вместе выступали на одном из первых вечеров памяти Гумилёва – в Московском доме архитектора. Его увлечение гумилевскими стихами началось с 1960-х, когда кто-то при нем прочитал стихи: «далеко, далеко на озере Чад изысканный бродит жираф». Кудрявцев написал:

Если бы родиться мне тогда,

Тонкого услышать Гумилёва,

Аромат вдохнуть живого слова,

Если бы…[209]

Десятилетиями он собирал сборники гумилевских стихов. Но в 2000 году ему пришлось продать бо́льшую часть своей коллекции: надо было купить квартиру для своей семьи. А в 2004-м он умер.

Много сделали для сохранения памяти о Гумилёве литературоведы Р. Тименчик, Н. Богомолов, Р. Щербаков. А сколько было и тех, кто не занимался изучением Гумилёва, а просто любил его и знал его стихи. Знал и помнил, вопреки запретам.

В кабинет Дмитрия Алексеевича Ольдерогге в Кунсткамере, окнами на Неву и Адмиралтейство, я начал ходить в 1948-м – и чуть ли не в первый же раз он повел меня смотреть африканские коллекции, привезенные Гумилёвым в 1913-м. Но о его пометках на полях гумилевского «Шатра» я впервые узнал не от него, а от Виктора Андрониковича Мануйлова, знатока отечественной поэзии, блестящего рассказчика, составителя «Лермонтовской энциклопедии».

Как-то раз, отчаявшись найти очередную интересовавшую меня редкую книгу в нагромождениях своей библиотеки, Виктор Андроникович сказал:

– Но зато я могу показать Вам мой «Шатер». Дмитрий Алексеевич Вам о нем, конечно, рассказывал. Не рассказывал? Ну тогда я Вас, батенька, сейчас удивлю.

И показал мне этот, может быть, самый уникальный экземпляр «Шатра». Все его поля усеяны комментариями – таким знакомым мне бисерным почерком Дмитрия Алексеевича. Оказывается, Мануйлов когда-то попросил его дать пояснения к упомянутым в стихах историческим событиям, географическим названиям, наименованиям племен и народов. И Ольдерогге подробно, со свойственной ему основательностью, прокомментировал все: от сказания о царице Савской и царе Соломоне до новейшего времени.

Когда я потом спросил Дмитрия Алексеевича об этих заметках, он сразу же о них вспомнил, хотя и не мог уже точно сказать, когда именно он их сделал.

Он ни в этих заметках, ни позже не упрекнул Гумилёва в серьезных ошибках. Муза Дальних Странствий не только влекла поэта в экзотические страны, но и заставляла тяжко трудиться в тиши библиотек.

Дмитрий Алексеевич сидел над этим экземпляром «Шатра» у себя в кабинете в том самом здании Петровской кунсткамеры и Музея этнографии, куда в 1913 году так часто приходил Гумилёв. Долгие годы Ольдерогге был хранителем африканских коллекций музея. Делая свои заметки, спускался в запасники музея, снова и снова разглядывал гумилевские коллекции, просматривал составленные им же описи.

По его завету

В Москве, в Институте востоковедения, последние двадцать лет своей жизни работал известный арабист Юрий Николаевич Завадовский. В годы Гражданской войны мать эмигрировала, взяв его с собой. Константинополь, Париж… Затем вернулся.

Я знал его, работал в том же Институте. Но как-то не случалось поговорить на непрофессиональные темы. Довелось лишь незадолго до его кончины, в Ленинграде. В начале мая 1978 года мы приехали на научную конференцию в Музее этнографии. Потом – банкет на корабле «Кронверк», переделанном под ресторан: отмечалось 75-летие Ольдерогге. Нева, шхуна. Музей этнографии… Как тут не вспомнить:

Есть музей этнографии в городе этом

Над широкой, как Нил, многоводной Невой[210].

Я признался Завадовскому, что гумилевские стихи повлияли на мой выбор профессии. Он улыбнулся:

– А знаете, что пробудило мой интерес к Африке? Не догадаетесь… Гумилевский «Шатер». Из-за него я и стал арабистом.

Дело было в 1922 году, когда его семья очутилась в Константинополе. Один из старших товарищей увлекался стихами. Он подарил 13-летнему Завадовскому только что изданный «Шатер», написав на нем: Hic est Africa