Неправда, неправда, что прошлое мило.

Оно, как открытая жадно могила —

Мне страшно в него заглянуть.

Забудем, забудьте, забудь![198]

Противоречие? Но разве это противоречие не свойственно Гумилёву? И разве оно не сближает Одоевцеву с каждым из нас?

* * *

Когда я познакомился с Одоевцевой, мне показалось, что она пребывала в эйфории по поводу всего, что увидела в Питере и в Москве после шести с половиной десятилетий эмиграции. Уж очень восторженно ее приняли и охаживали: власти, писатели, журналисты. О Гумилёве говорили с придыханием. Мне захотелось напомнить ей, что еще совсем недавно все было не так. Стал говорить ей о жизни в сталинское и послесталинские времена. Будто она в свои девяносто чего-то не знала или не слышала.

Она только улыбнулась:

– Годы не выбросишь из памяти, но вспоминать ужасное надо как можно реже.

Моя откровенность все-таки сослужила мне добрую службу: придала встречам более доверительный тон. А это позволило задать ей довольно деликатный вопрос.

Я знал, что фамилию-имя-отчество Одоевцева взяла себе в 1919 или 1920 году. А до того, по паспорту, была Ираида Густавовна Гейнике. Впервые я услышал об этом от Льва Николаевича Гумилёва. Он подчеркнуто называл ее только «Гейнике».

Слышал я и рассказ Всеволода Александровича Рождественского – с ним меня познакомила его дочь Милена Всеволодовна. Не буду приводить по памяти, потому что в 1994 году она опубликовала воспоминания отца о Гумилёве, и там приведен этот рассказ.

По его словам, фамилию «Одоевцева» изобрел для нее Гумилёв. На одном из заседаний «Цеха поэтов» он, предложив своей ученице опубликовать ее первое стихотворение, сказал:

– Но вот как быть с именем автора? Рада звучит не по-русски, Вы меня простите, Рада Густавовна, но Ваше благородное остзейское происхождение сейчас было бы не у места. Надо Вам дать русское имя. Послушаем, что нам может предложить уважаемое собрание.

Послышались предложения, десятки женских имен, остановились на «Ирине».

– Прекрасно, – одобрил Гумилёв. Но это еще не все. Нужна другая фамилия. «Гейнике» звучит, простите, несколько гинекологически. Положимся на волю случая.

Он протянул через плечо руку к книжной полке за спиной и, не глядя, вытащил первую попавшуюся книгу.

«Русские ночи» Одоевского. Гм… – «Ирина Одоевская». В общем, неплохо. Но был поэт, приятель Лермонтова, Александр Одоевский. Не годится. А с фамилией расставаться жаль. Произведем в ней некоторое изменение: «Ирина Одоевцева». Право, недурно. Вы согласны, Рада Густавовна?

Новая Ирина, разумеется, была согласна. Да и всем такое словосочетание пришлось по душе.

– Так появилась на свет Ирина Одоевцева, – заключал свой рассказ Всеволод Александрович, – а вскоре вышел и ее стихотворный сборник «Двор чудес».

Когда я встречался с Ириной Владимировной, воспоминания Всеволода Александровича еще не были опубликованы, но я хорошо помнил то, что он говорил мне. Я пересказал ей, считая, что Рождественского нельзя заподозрить в антипатии к ней. Наоборот, он вспоминал о ней тепло: «…высокая стройная девушка, очень недурной внешности, носившая в пышной рыжеватой прическе огромный белый бант. Она обращала на себя всеобщее внимание, но держалась достаточно скромно, в жаркие споры не вступала и только изредка отпускала короткое ироническое и тонкое замечание»[199].

Она с возмущением стала доказывать мне, что вся эта история – сплошная выдумка. Фамилия «Одоевцева» – девичья фамилия ее матери. Смену имени не объяснила, а об отчестве:

– Моего отца звали Густав Адольф. Мне дали отчество – Густавовна, а моей сестре – Адольфовна. Сестра сменила отчество в начале тридцатых: из протеста против Адольфа Гитлера и его гонений на евреев.

Тогда я, пожалуй впервые, увидел на лице Ирины Владимировны раздражение. До этого случая мне казалось, оно ей вообще несвойственно, а тут ясно стало, что это задело ее за живое. И не стал продолжать эту тему.

Вспышка ее возмущения заставила меня задуматься. Наверно, забыл что-то Рождественский. Перемена имени-отчества-фамилии не могла произойти так просто, как ему казалось: «Новая Ирина, разумеется, была согласна».

С началом Первой мировой войны, которую тогда называли Германской, люди с немецкими фамилиями или фамилиями, похожими на немецкие, почувствовали себя неуютно. Пошла полоса изменения имен и фамилий. Вильгельмы Вильгельмовичи становились Василиями Васильевичами, – как один из историков, ставший потом знаменитым.

Все это, несомненно, относилось и к семье с фамилией Гейнике еще во время войны.

Как назовешь яхту, так она и поплывет, говорят парусники. Во время войны с Гитлером легко ли жилось в нашей стране человеку, которому родители дали имя Адольф? Или даже Ганс, Фриц?

Обладатели вполне «благозвучных» фамилий на «ов» и «ев» жаловались друзьям, что имена «Томас» и «Роберт» все равно не дадут им дойти до вершины политической власти. И не только политической. Хрущёв не дал стать первым космонавтом Герману Титову: говорят, не понравилось имя Герман.

Артисты Менакер и Миронова предпочли дать своему сыну Андрею фамилию матери. Так делали многие.

И мог бы дойти до вершины власти человек с фамилией Джугашвили, если бы он вовремя ее не сменил?

Судьба Гейнике сложилась бы не так, как судьба Одоевцевой. И тут идея рассказа Рождественского вполне верна. Но самому ему не приходилось сталкиваться с этим: отказываться от имени, которое носит твой отец, и он вряд ли, конечно, представлял себе, через какие душевные муки должна была пройти ученица Гумилёва. Вот и подал это как забавный эпизод.

Спрашивать ее о совсем уж личном я не решился. Не отважился спросить (хотя очень хотелось), почему в одних справочниках год ее рождения 1895-й, а в других – 1900-й или даже 1901-й: меня всегда учили не спрашивать женщин о возрасте. А Одоевцева вполне чувствовала себя женщиной. Передвигаться без посторонней помощи уже не могла, но, когда приходили посетители, долго прихорашивалась, прежде чем их принять.

Год она все же назвала: 1895-й.

* * *

После встреч с нею у меня сохранились многостраничные заметки. Слушая Ахматову, я не осмелился на ее глазах что-то записывать, а тут решил рискнуть. Ирина Владимировна не протестовала. Тогда, в 1988-м, если и не каждый упомянутый ею факт, то все же очень многое было для меня новостью. Сейчас, спустя много лет, большинство из них уже стали известны. Тем не менее приведу некоторые ее высказывания.

На мой вопрос, кто были ближайшими друзьями Гумилёва, она ответила: Лозинский, потом – Мандельштам. К Николаю Оцупу (который потом, в эмиграции много писал о нем), Гумилёв, по ее мнению, относился весьма сдержанно.

Об Анне Энгельгардт, второй жене Гумилёва: красива. Но настолько неумна,