какую-нибудь важную тайну. Я позову Клиффорда. Будьте милосердны в вашем обращении с ним! Будьте гораздо более милосердны, чем сколько внушит вам ваше сердце, потому что очи небесные обращены на вас, Джеффри Пинчон!

Судья последовал за своею кузиной из лавочки, в которой происходил предыдущий разговор, в ее дом и бросился тяжело в старое кресло. Много индивидуумов из рода Пинчонов отдыхало в этом просторном кресле: розовощекие дети после своих игр; молодые люди, мечтавшие о любви; совершеннолетние, обремененные заботами; старики, согбенные летами. Они задумывались, спали здесь и засыпали еще более глубоким сном. Существовало старинное предание, хотя сомнительное, что это было то самое кресло, сидя в котором первый из новоанглийских предков судьи, тот самый, портрет которого до сих пор висел на стене, принял в виде молчаливого и нахмуренного мертвеца своих знатных гостей. Может быть, с того зловещего часа до настоящей минуты – мы не знаем тайны сердца судьи Пинчона – не один более усталый и печальный человек не опускался в это кресло, как этот самый судья Пинчон, которого мы постоянно видели таким неумолимым и решительным. Без всякого сомнения, ему недешево стоила эта железная броня, которой он оковал свою душу. Такое спокойствие есть следствие гораздо более трудных душевных потрясений, чем исступление более слабого человека. И притом же ему предстояло еще тяжкое дело. Малость ли это, такое ли это ничтожное обстоятельство, к которому можно приготовиться в одну минуту и позабыть в другую, что он должен теперь, через тридцать лет, встретиться с родственником, вставшим из могилы, и вынудить у него тайну или же осудить его снова на погребение заживо?

– Вы что-то говорите? – спросила Гефсиба, оглянувшись на него с порога, потому что ей показалось, будто бы судья издал какие-то звуки, которые она рада была истолковать отсрочкой свидания. – Я думала, что вы зовете меня назад.

– Нет, нет! – отвечал сердито судья Пинчон, нахмурив сурово брови, между тем как его лоб покрывался почти черным багрянцем в полусвете комнаты. – Зачем бы звал я вас назад? Время летит! Просите ко мне Клиффорда!

Судья достал часы из кармана своего жилета и держал их в руке, измеряя время, которое должно пройти до появления Клиффорда.

Глава XVI

Комната Клиффорда

Никогда еще старый дом не казался таким печальным бедной Гефсибе, как в то время, когда она исполняла это горестное посольство. Он принял какой-то странный вид, когда она проходила по вытертым ногами половицам коридоров и отворяла одну обветшалую дверь за другою, поднимаясь по скрипучей лестнице, и с ужасом оглядывалась по сторонам. Ничего нет удивительного, если ее возбужденному уму представлялся позади или подле нее сбоку шорох платьев покойников или мелькали бледные лица, ожидавшие ее на площадке вверху лестницы. Нервы ее были потрясены предшествовавшею сценой раздражения и ужаса. Разговор ее с судьею Пинчоном, который так живо напоминал наружность и все свойства основателя фамилии Пинчонов, вызвал из забвения страшное прошедшее, и оно всей тяжестью легло ей на душу. Все истории, какие только она слышала от легендохранительниц – теток и бабушек относительно счастливых и несчастных обстоятельств Пинчонов, – эти истории, яркость которых поддерживалась в ее воспоминании огнем камина, у которого они рассказывались, – пришли теперь ей на память, мрачные, страшные, холодные, как большею частью была вся летопись рода Пинчонов, и все вместе они казались ей только чередой бедствий, повторявшихся в каждом последующем поколении, имевших один и тот же колорит и мало чем разнообразившихся, кроме очертаний. Но Гефсиба чувствовала теперь, как будто судья, Клиффорд и сама она – все трое вместе – были готовы внести новое событие в фамильную летопись, с более ярким рельефом злодейства и горести, что и должно было отделить это событие от предшествовавших. Она не могла освободиться от предчувствия чего-то еще небывалого, совершавшегося в эту минуту и долженствовавшего скоро исполниться. Нервы ее были расстроены. Инстинктивно она остановилась у полуциркульного окна и смотрела на улицу, чтобы схватить неизменные предметы ее своим умом и таким образом устоять против колебаний, которые наполняли ее. Она была поражена, увидев все в том же виде, как было и днем раньше, и в бесчисленные предшествовавшие дни, исключая небольшой промежуток времени между ясной погодой и бурей. Глаза ее бродили вдоль улицы от двери до двери, она смотрела на мокрые тротуары с ведрами там и сям по впадинам, которые были вовсе незаметны, пока не наполнились водою. Она зажмурила свои мутные глаза, чтоб изощрить зрительный орган и рассмотреть с некоторой определенностью известное ей окно, в котором она полувидела-полуотгадывала портниху, сидевшую за работою. Гефсиба примкнула к сообществу этой незнакомой женщины даже на таком расстоянии. Потом она была привлечена быстро проезжавшею каретой и следила за ее мокрой и блестящею верхушкой и за ее брызжущими колесами, пока она не повернула за угол и отказалась везти далее ее праздношатающийся, испуганный и подавленный ум. Когда карета исчезла, она прицепилась еще к одному предмету: на улице показалась фигура доброго дяди Веннера; он плелся кое-как с одного конца улицы на другой, сражаясь со своим ревматизмом, который был навеян на него восточным ветром. Гефсиба желала, чтоб он шел еще медленнее, спасая ее от ее трепетного одиночества. Все, что могло удалить ее на время от горестного настоящего и поместить человеческое существо между ею и тем, что было к ней так близко, все, что отсрочивало на минуту неизбежное посольство, которое она принуждена была исполнить, – все такие препятствия были для нее отрадны.

Гефсиба мало имела смелости встречать собственные страдания; как же ей должно было быть тяжело предать на страдание Клиффорда! Столь нежный по природе и претерпевший столько бедствий, он мог пасть окончательно, сойдясь лицом к лицу с жестким, безжалостным человеком, который всю жизнь был его злым гением. Если бы даже между ними не было никакого горького воспоминания и никакого враждебного интереса, то одно естественное отвращение по преимуществу духовной натуры к натуре массивной, тяжелой и невпечатлительной могло бы само по себе быть бедственно для первой. Это все равно как если бы фарфоровая ваза, уже и без того надколотая, столкнулась с гранитной колонной. Никогда еще Гефсиба не определяла так верно сильного характера своего кузена Джеффри – сильного рассудком, энергией воли, долгой привычкой действовать в человеческом обществе и, как она думала, безразборчивостью, с которой он стремился к эгоистическим своим целям дурными средствами. Он был тем ужаснее для Гефсибы, что находился в заблуждении касательно тайны, которой будто бы обладал Клиффорд.