диким жестом, указывая в комнату, которую он только что оставил. – Что же касается нас, Гефсиба, то мы теперь можем танцевать, мы можем петь, смеяться, играть и делать все что угодно. Тяжесть исчезла, Гефсиба! Этот старый мир оставил нас, и мы можем теперь быть так веселы, как и сама маленькая Фиби!

И в подтверждение своих слов он начал хохотать, продолжая все-таки указывать пальцем на предмет, невидимый для Гефсибы, в приемной. Тут ее вдруг поразила мысль о каком-нибудь ужасном происшествии, случившемся в ее комнате. Она проскользнула туда мимо Клиффорда, но почти в ту же минуту вернулась с криком, который застрял в ее горле. Бросив на своего брата испуганно-вопросительный взгляд, она увидела, что он весь в тревоге и трепете от головы до ног, но в этом смятении чувств все еще выражалась восторженная радость.

– Боже мой! Что теперь с нами будет? – возопила Гефсиба.

– Пойдем! – сказал Клиффорд тоном быстрой решимости, вовсе не свойственной обыкновенному его поведению. – Мы остаемся здесь слишком долго! Оставим старый дом нашему кузену Джеффри! Он о нем позаботится!

Только теперь заметила Гефсиба, что Клиффорд был в плаще – старинном, очень старинном, – в который он обыкновенно закутывался в продолжение последних бурных дней. Он махнул рукой, выражая мысль, насколько Гефсиба могла понять его жест, что они должны уйти вместе из дому. Есть такие хаотические, смутные, головокружительные минуты в жизни людей, у которых недостает действительной силы характера, минуты испытания, в которые вдруг может обнаружиться в высокой степени смелость, но в которые эти люди, предоставленные самим себе, стремятся без цели вперед или следуют доверчиво за всяким случайным вожатым, хотя бы то был ребенок. Они не обращают внимания на нелепость или безумие своего поступка, они хватаются слепо за сделанное им предложение. Гефсиба была теперь в таком состоянии. Непривычная к самостоятельному действию или отчетливости в своих поступках, приведенная в ужас представившимся ей зрелищем и боясь спрашивать, боясь даже воображать, как это могло случиться, будучи поражена предопределением судьбы, которая, по-видимому, преследовала ее брата, сбитая с толку мутною, густою, удушающею атмосферой страха, который наполнил дом как бы запахом смерти и затемнил в ее голове всякую определенность мысли, она повиновалась без всякого вопроса и в ту же минуту воле, выраженной Клиффордом. Сама по себе она чувствовала себя как бы во сне, до такой степени была подавлена ее собственная воля. Клиффорд, обыкновенно лишенный этой способности, обрел ее в напряжении сил, произведенном в нем необыкновенным зрелищем.

– Почему ты так медлишь? – вскричал он резко. – Надевай свой плащ и шляпку… или что тебе угодно! Все равно, что бы ты ни надела, ты не будешь красавицей ни в чем, моя бедная Гефсиба! Бери свой кошелек с деньгами, и отправимся!

Гефсиба повиновалась этим наставлениям, потому что ничего больше не нужно было делать, ни о чем больше не нужно думать. Правда, она начала удивляться, отчего бы ей не проснуться и не убедиться, что в действительности ничего ужасного не случилось. Не может быть, чтоб это было наяву! Этот мрачный, бурный день еще не начинался; судья Пинчон еще не разговаривал с нею; Клиффорд еще не смеялся, не указывал пальцем, не махал ей рукой, предлагая уйти из дому; она просто была опечалена, как часто бывает с уединенно живущими людьми, тяжким своим положением во время утреннего сна.

«Теперь я непременно проснусь! – думала Гефсиба, ходя взад и вперед и готовясь к отъезду. – Я не могу выносить этого дольше! Теперь я непременно должна проснуться!»

Но он не наступал, этот момент пробуждения; он не наступил даже и тогда, когда уже перед самым выходом из дома Клиффорд подошел потихоньку к двери приемной комнаты и простился с сидевшим в ней человеком.

– Что за нелепую фигуру представляет теперь старик! – шепнул он Гефсибе. – И именно в то время, когда мечтал, что поймал наконец меня в свои лапы! Пойдем, пойдем! Скорее! А то он вскочит и цапнет нас, как кошка мышей!

Когда они выходили на улицу, Клиффорд обратил внимание Гефсибы на какие-то буквы на одном из столбов фронтона. То был его собственный вензель, который он вырезал в детстве с некоторой степенью изящества, характеризовавшего все его действия. Брат и сестра пустились в путь дальше и оставили судью Пинчона, сидящего в старом своем доме. Он сидел такой тяжелой и неуклюжею массой, что мы ни с чем не можем сравнить его, кроме как с домовым, который умер посреди своих злых проказ и оставил свой бездушный труп на груди своей жертвы.

Глава XVII

Бегство двух сов

Холодный восточный ветер заставлял бедную Гефсибу стучать немногими уцелевшими у нее зубами, когда она вместе с Клиффордом шла ему навстречу вдоль по Пинчоновой улице к центру города. Но она дрожала не от одного холода (хотя, впрочем, ее ноги и в особенности руки никогда еще не были так мертвенно-холодны, как теперь), внутри, в душе у нее, была такая же дрожь, как и в теле. Холодная атмосфера света была для нее так бесприютна! Это чувствует всякий новичок в странствовании по свету, даже если он бросается в него и в то время, когда самый горячий поток жизни стремится по его жилам. Каково же было Гефсибе и Клиффорду, престарелым и при этом похожим на детей по неопытности, – каково было им выйти в открытый мир из-под широкой сени Пинчонова вяза! Они предприняли теперь такое странствование на край света, о каком часто мечтает ребенок с какими-нибудь шестью пенсами и сухарем в кармане. Ум Гефсибы томился сознанием, что она странствует наобум. Она потеряла способность самоуправления, но при виде предстоящих ей затруднений почувствовала, что стоит труда возвратить эту способность, и была не в силах это сделать.

Продолжая странную свою экспедицию, она время от времени бросала косой взгляд на Клиффорда и не могла не заметить, что он находится под влиянием сильного возбуждения чувств, которое и дало ему вдруг непреодолимую власть над своими движениями. Это возбуждение походило на действие, производимое в человеке вином, но еще лучше его можно сравнить с веселой музыкальной пьесой, которую с дикой живостью играют на расстроенном инструменте.

Они встречали мало народа даже и тогда, когда вышли из уединенных окрестностей Дома о Семи Шпилях в самую многолюдную и шумную часть города. Две странные фигуры едва ли обращали на себя столько внимания, сколько молодая девушка, которая в это самое время проходила по мокрым тротуарам, приподняв свою юбку. Если б