Ту-ту-ту-ту.

Сталкиваясь с неприятностями, мама брала телефон и обзванивала всех подруг по кругу: Мила, ты представить не можешь, я так несчастна, так несчастна… Верунчик, ты представить себе не можешь… Ниночка, ты… Как будто заговаривала боль. Но в этот раз она как стояла, так села — и никого из них не набрала.

Что же это получается? Что Сергеев меня обманул? Сказал, что никакого дела не открыли, а сам накатал в деканат. Или Федюшке дал поручение. А Федюшка Мусе соврал. Но нет ни протокола, ни вещдоков, нет заведённого дела, нет показаний. Нет вообще ничего, сплошная Туманность Андромеды. А при этом сигнал — поступил. И приехали какие-то товарищи из Комитета. Так вот о чём меня предупреждал отец Артемий. Вот зачем меня вызывали в Москву. Вот что значили слова — «не отчаивайся и начинай готовиться».

В затхлом безжизненном холле воздух выдышали без остатка. Перед глазами побежали мушки, словно раскололось тонкое стекло и по сколам потекла вода. Жизнь распалась на отдельные фрагменты; сон догнал меня, накрыл волной. Я куда-то шёл, о чём-то говорил, не читая подписал какую-то бумажку, сел за массивный стол в деканском кабинете — и никак не мог сосредоточиться. Словно это происходит не со мной, не сейчас и не здесь.

Напротив, упирая руки в край стола, сидел руководитель Первого отдела Нариманов — огромный, безжизненно бледный старик с тяжёлым изрытым лицом. Нариманова звали ошпаренным: если ему возражали, он становился бордовым. За приставной журнальный столик примостился Павел Федосеевич; декану было тесно и противно; он сцепил аристократические пальцы, уставился в пол и молчал. Я снова обратил внимание на то, какие у декана удивительные ногти. Какие чистые, какие крупные, какие нездешние ногти. У пыльного окна, к нам спиной, стоял незнакомый мужчина, светловолосый, коротко остриженный, с опрятной лысинкой, напоминающей тонзуру. Он был в бежевом помятом пиджаке, из плечевого шва торчали нитки. А на отшибе, возле входа в кабинет, на полудетском стульчике сидел доцент Иваницкий.

Разговор был неожиданный и странный; вопреки ожиданиям, никто ни словом не обмолвился о том полудопросе; всё крутилось вокруг Сумалея; вопросы задавал Нариманов, остальные молчали.

Ноговицын, вы являетесь православным верующим? Не понимаю, о чём вы. Ну, церковь посещаете? А почему вас это интересует? Так посещаете или не посещаете? А я обязан отвечать? Хорошо, спрошу другой вопрос. Собирает ли товарищ Сумалей домашние кружки и обсуждает ли на них религиозные вопросы? Нет, не собирает. А почему вы это спрашиваете? Здесь вопросы задаём мы. Я отбивал короткие словесные удары, как в настольном теннисе — летучий шарик. Тынк-тынк. Неправильный отскок. Сопля. Задета сетка. Переподача. Тынк-тынк.

В конце концов я потерял терпение и, подавляя ярость, спросил Нариманова:

— Инвар Викторович, я всё-таки имею право знать. Вы задаёте странные вопросы и до сих пор не объяснили — почему. Хотя мы сидим уже — сколько? Целых двадцать минут. У вас ко мне какие-то претензии? Тогда скажите. А если нет, то у меня последние каникулы, я бы не хотел их тратить так бездарно.

Нариманова кинуло в жар. Он схватил блокнотик в красной лакированной обложке с золотыми правдинскими буквами («Делегату профсоюзной конференции») и стал обмахиваться.

— Здесь пока происходит беседа. По её результатам будет принято соответствующее решение. Итак, сформулирую твёрже: правда ли, что Сумалей Михаил Миронович (Миронович? — переспросил он, зыркнув на декана; тот, не поднимая глаз, кивнул) создал подпольный кружок, в котором вы принимали участие?

О, ставки повышаются. Подпольный. Значит, всё-таки вернутся к делу Дуганкова. Чего ж они позавчера так мялись? Получили новые инструкции? Но почему тогда не вызвали к себе? И что тут делает мужик с тонзурой? И почему Нариманов робеет… клюнет, шумно отскочит, приблизится короткими шажками, снова клюнет.

— Нет, Инвар Викторович. Это неправда.

Рытвенная кожа Нариманова стала венозно-кровавой; он отбросил лакированный блокнот и сильно, как в спектакле про героев революции, стукнул кулаком по лакированной столешнице. Чашка испуганно вспрыгнула. Человек в неаккуратном пиджаке обернулся; глаза у него были крупитчатые, цвета серого намокшего песка, взгляд тяжёлый.

— Аспирант Ноговицын. Советую быть откровенней.

Голос у него был вкрадчивый.

— А кто вы? Представьтесь, пожалуйста.

— Имя Сидоров Иван Петрович устроит?

— А почему не Белкин?

— Остроумничать будете после. Для начала скажите мне вот что. Какие книги вы передавали аспирантке Насоновой Анне Игоревне? Откуда их брали? Если, как вы утверждаете, у Сумалея не было подпольного кружка.

Это было что-то новенькое; Сергеев о Насоновой не говорил. Значит, не теряли даром времени, копали? Но если их действительно волнуют книжки, то почему на «Киевской» не отобрали ничего — ни запрещённого Бердяева, ни рукописный молитвенник? Это же были прямые улики. А теперь выкладывают косвенные. Какой-то бред. Сплошные нестыковки. Детективы братьев Вайнеров и то правдоподобней.

Я наконец-то начал просыпаться; сердце остро застучало в горле.

— Знаете, я бы хотел уточнить. Вы меня допрашиваете, или это просто разговор?

— Вам уже ответили — пока что не допрос.

— То есть я могу не отвечать?

— Можете. Но я бы очень не советовал. Прямо-таки очень-очень-очень.

— А Насонову вы пригласили? — я пошёл напролом. — Пусть она скажет сама. Прямо здесь, в моём присутствии.

Иваницкий вскочил со своего приставного стульчика, как пионер на торжественном сборе:

— Что вы себе позволяете? Как вы разговариваете? Факультет не потерпит! Вы будете немедленно отчислены!

Павел Федосеевич очнулся, скривился, как старый бульдог, выпускающий слюни, и рявкнул:

— Я здесь пока что декан и сам решу, кого отчислить, а кого оставить.

— Конечно, Павел Федосеевич, — Иваницкий немедленно сел, но, привстав на секунду, подвякнул: — По согласованию с большим парткомом.

— С ним, с ним, разумеется, с ним. А с кем ещё? Мы ж дисциплину знаем. И не такие поручения заваливали! Мы в партии подольше вас. Сидите, Иваницкий, не маячьте.

— Спасибо.

— Не за что. Продолжайте, Алексей Арнольдович, мы слушаем.

— А что мне ещё сказать, Павел Федосеевич? Я вправду не знаю. Какие-то книжки. Какой-то кружок. Кто-то донос накатал? Покажите. Если это как-то связано с позавчерашним задержанием, то меня отпустили и книги — вернули. У подполковника Сергеева претензий не было. Тогда в чём проблема?

Павел Федосеевич ответить не успел.

— У подполковника? Какого подполковника? Где происходило задержание? Причина? — как на шарнирах развернулся человек в неаккуратном пиджаке.