Конечно же, я собиралась отпустить Щица при любой возможности, но не стребовать с его заботливого опекуна услугу, когда он чуть ли не сам меня об этом попросил — это было выше моих сил.

— Аката говорила, что ты чуткий, милый ребенок и…

— …жуткая растяпа, — продолжила я за него с невиннейшим видом.

— Вроде того.

— Что бы тетенька обо мне не думала, я никогда не была жертвой, — фыркнула я, — ну как, по рукам, или я поползу отсюда?

— По рукам.

Мы как раз пожимали друг другу руки, когда в беседку быстрым шагом вошел Щиц. В своем настоящем облике, что настораживало, но живой и не квакающий, что, учитывая привычку Онни превращать неугодных учеников в жаб на пару-тройку часиков до выяснения всех обстоятельств — или до тех пор, пока она не остынет, — очень радовало.

— Стоит мне на секунду отвернуться, и ты находишь себе нового парня, — насмешливо фыркнул Щиц, — надеюсь, хоть этот не будет бегать за мной по всему бараку, упрашивая устроить вам встречу…

Я увидела взгляд Салатонне, устремленный на Щица. В этих глазах плескался целый океан вины.

— У нас чисто деловые отношения, — я встала, покачнулась, но Щиц привычно поймал меня и закинул мою руку себе на шею.

— Она чего-то сбледнула, чуть не отрубилась, и я посидел с ней, пока ты шел, — Салатонне наконец-то взял себя в руки.

Бросаться к ученику с объятиями он не спешил, но это была не моя тайна и не мое дело. Не хочет Салатонне раскрывать свою личность, и, что важнее, способен ее от Щица скрыть — что же, это его выбор. Зла он ему не причинит… а уж кому как не мне понимать чужое нежелание объясняться!

— Спасибо, — кивнул Щиц, — я бы тебя чем-нибудь угостил, но увы, разве что ты выберешь что-нибудь в столовой.

— Не стоило.

Салатонне помахал на прощание рукой и выпрыгнул в широкое окно беседки, только его и видели.

— Странный он какой-то.

— Ага, прям как ты, — с готовностью подтвердила я, и прежде, чем Щиц успел задать мне вопрос о том, чем кончилась моя исследовательская миссия по раскрыванию тетенькиных тайн, атаковала сама: — Ты в порядке? Бонни вернулась?

— Да, и просила помочь ей стереть пентаграмму, чтобы она могла доложить о теле. Я сказал, пусть с тобой сначала помирится.

— А?

— Она рассказала, что сделала.

— И?

Я почувствовала себя мартышкой, позабывшей все нормальные слова, но открывшей для себя разнообразие гласных.

— Ты могла погибнуть, — сказал Щиц каким-то… тусклым голосом, — у тебя душу из тела выдернули.

— О, я просто отсиделась. Тот парень дал мне конфету!

Щиц только головой покачал.

Я повернула голову, изучая его хмурое лицо. Глаза у него потемнели, как грозовое небо: вот-вот начнет метать молнии.

— …безголовые, — тихо сказал он.

— Кстати, Онни же ничего не заподозрила?

Я все еще надеялась, что буря пройдет стороной, и меня не будут отчитывать, как маленькую девочку. Со мной сегодня и без того целый день общались, как с ребенком.

— Нет. — Коротко ответил Щиц, и прежде, чем я успела облегченно выдохнуть, добавил, — Уверен, она и так знала.

— Но…

— Но ее это вполне устраивало.

— А…

— Всех все устраивает. Пока что-нибудь не сломается, — злобно рыкнул Щиц, и я замолчала.

И мы молчали до самого дома.

Оба знали: откроем рот — наговорим лишнего.

Чихать я начала еще в коридоре.

И чем ближе мы подходили к нашей комнате, тем сильнее я чихала.

— Это у тебя нервное? — спросил Щиц, в очередной раз дернувшись от оглушительного «пчхи» прямо в ухо.

— Па-па-пачхи! Вряд ли… — прогундосила я.

Меня с явным облегчением сгрузили на кровать. Щиц потер пострадавшее ухо и задумался.

— Аллергия, — протянул он.

— Пчхи! — согласилась я.

— На животных.

Я кивнула.

Глаза превратились в две узкие щелочки, слезились, и я потянулась растереть их руками — они так чесались, что удержаться было просто невозможно. Но Щиц перехватил мою руку.

— Так дело не пойдет, — наверное, он нахмурился; я мало что могла различить в таком состоянии, — ты же опухаешь! А ну не трогай!

И вторую.

«Так выведи меня отсюда!» — рявкнула бы я, если бы не набирала в тот момент воздуха для очередного «апчхи». А так вышло что-то сопливо-угрожающее, но невразумительное.

Вот тут-то я и осознала всю мощь гения настоящего колдуна. Настоящий колдун — он легких путей не ищет. У него на уме только извращенные узенькие тропки, которые нормальному человеку в голову бы не пришли бы никогда и ни за что. Вместо того, чтобы увести меня из комнаты, Щиц поднял меня на вытянутые руки пошел обходить комнату кругами.

Весь из себя такой лозоходец, а я — его чихающая и хрипящая лоза. Удушила бы!

Сил на сопротивление у меня просто не было; я даже не могла толком произнести приказа — и даже мысль, что Щиц не раб и не стоит мне пользоваться его положением фамильяра, мне больше не претила. Наверное, задохнулась или утопла в моих слезах, не знаю.

Над кроватью Бонни я начала хрипеть и задыхаться; Щиц плавно отступил назад, усадил меня на стул в другом конце комнаты и вдруг бросился к кровати.

Черную тень, попытавшуюся прошмыгнуть к двери, он поймал на полпути. Обошел меня по стеночке, вышел в коридор, осторожно закрыл дверь.

Мне полегчало. Я вдохнула. Это был огромный прогресс.

И выдохнула.

Почти без сипения.

Из коридора послышалось недовольное «мряа-а-а!» и звук смачного пинка. Щиц вернулся, а я наконец смогла раскрыть глаза достаточно широко, чтобы разглядеть несколько глубоких царапин на его руках; кошка, — скорее всего это была именно кошка, хоть я и с трудом могла различить ее очертания, когда ее выносили, — разодрала ему рукава, и края дыр пропитывались кровью.

Щиц будто и не замечал. Он держал в руке тот самый бутон из сна — уже порядком потрепанный, слегка погрызенный…

Курица.

Виднелись розовые лепестки.

Определенно, курица.

Я поежилась.

Я тоже курица.

Надо было всегда носить с собой. А я… расслабилась. Отвлеклась. Курица и есть.

— Это была кошка, — сказала я Щицу, принимая у него из рук бутон.

Я сунула его в карман, небрежно — больше не имело значения, помнется он или нет. Цветок уже определился. Он стал «курицей». Я это чувствовала. Щиц, наверное, знал, потому что смотрел встревоженно.