– Повезло же тебе – почти месяц грелся. Чё лазишь?

– Да вот… – пробормотал я, – бочину кто-то стукнул…

– Где? – Он наклонился, прищурился, затем тоже присел: – Я ничего не вижу.

Я вытер ладонью лицо и взмокший похолодевший лоб.

Толик зашёл с другой стороны и признался, что и там ничего не видит.

Тебе, наверное, померещилось после вчерашнего. – Сказал он, зевая. – Поехали сегодня в «Спорт», вечером футбол…

Он говорил что-то ещё, но туман моих мыслей клубился где-то далеко, рассеиваясь под знойным полуденным солнцем.

– Не обижайся, – добавил Толик, видимо уязвлённый моим молчанием, – но у тебя последнее время мозги слегка набекрень… Залечили тебя в Израиле, таблеток переел. Вон, всю морду перепачкал. На, вытрись. – И он протянул мятый платок.

– Пошёл ты! – бросил я в сердцах.

– Сам пошёл, – надулся Толик. – Я по-дружески…

И полез в свой хлам на колёсах. Округа огласилась натужным тарахтением и душещипательными излияниями радио «Шансон».

Я снова потрогал жестянку на месте предполагаемого удара. Сейчас я уже не был ни в чём уверен. Возможно, мне и вправду почудилось. Сел в машину и ощутил сосущее опустошение. Я снова почувствовал, что медленно схожу с ума, но уже не во сне, а наяву. Если, конечно, всё это не сон. Зеркало отразило бледное испачканное лицо с тёмными полукружьями под лихорадочно блестящими глазами. Я достал платок, принялся оттирать тёмные разводы на лбу и щеках.

«А что, если…»

Что, если Карен прав, и я вернулся не просто так…

Бред. Такого не бывает. Я ищу успокоения, потому что боюсь смотреть правде в глаза. Боюсь признать очевидное. Прав не Карен, а Толик. Моя голова не в порядке. А это значит, что у меня есть все шансы в скором времени попасть в казённый дом с жёлтыми стенами в тёплой компании Наполеонов, царей Соломонов и всевозможных пророков, среди которых и мне найдётся место … Я подумал о Магде. Наверное, я должен ей всё рассказать. И пусть она сама решает, как ей быть… А вот как быть мне?

Я провёл ладонями по лицу, словно желая стереть невидимую липкую паутину страха и отчаяния и понял, что вряд ли смогу сейчас вести машину.

Пройтись пешком. Просто прогуляться, не думая ни о чём. Угомонить взбунтовавшиеся нервы. Пожалуй, это единственно верное решение. Размышления – вот корень всех бед. Прежде я плыл по течению, не обременяя мозги мыслительными процессами, и был в полном порядке.

Я вышел из машины и медленно побрёл вдоль дороги, свернул в переулок, за которым обнаружился симпатичный зелёный дворик – настоящий тихий дворик старой Москвы из тех, что снимают в ностальгических фильмах. Где время замедляет свой бег, или мы замедляем свой суматошный бег сквозь время… Я присел на лавочку, облокотился на спинку. Над макушкой шуршала листва. Рядом на площадке играли дети, лепили куличи, качались на скрипучих качелях, скатывались с деревянной горки. Мне было неожиданно приятно наблюдать за их вознёй. Раньше дети не вызывали во мне особо положительных эмоций и ассоциировались с шумом, визгом и кучей проблем. Но сейчас я почувствовал нечто, с трудом поддающееся объяснению. Свет. В маленьких существах было столько света и тепла, будто каждый из них носил в себе частицу солнечной энергии. Здесь, на квадратных метрах детской площадки, её накопилось столько, что можно было осветить и обогреть улицу. Я невольно перевёл взгляд на сопровождавших их взрослых – бабушек на соседней лавочке, деда с газетой, двух молодых мам с колясками. Но такого яркого и ясного сияния не было ни в ком. Тускловато, вперемешку с рваными пятнами тьмы. Словно этот невидимый огонь притушили, рассеяли, растеряли на дороге времени, смешали с золой и песком.

– Не помешаю?

Я вздрогнул, очнувшись от своих непонятных галлюцинаций. К скамейке семенил старичок в стареньком, опрятном, отглаженном костюме, в светлой рубашке в полоску, стоптанных, но до блеска надраенных тупоносых башмаках и старомодной серой шляпе с узкими полями. Последний из могикан: представитель вымирающего поколения старой московской интеллигенции, каковых, если где ещё и можно встретить, то только в таких вот стареньких тихих двориках.

Я поспешно подвинулся, пробормотав:

– Садитесь, пожалуйста.

– Благодарю, – сказал дедок и приподнял шляпу над блестящей в обрамлении седых пучков макушкой. Сел, блаженно сощурился на солнышко и проговорил:

– Нет в этом мире большего чуда, чем дети, вы не находите?

– Да, – ответил я, – пожалуй.

– У вас мальчик, девочка?

Наверное, он решил, что я – отец одного из малышей. Жаль было его разочаровывать.

– Значит, собираетесь стать отцом? – На свой лад понял меня старик.

Тут я кивнул. Не дай Бог, заподозрит в чём нехорошем: сижу и таращусь на мелюзгу.

– У меня четверо внуков, – с гордостью поведал дед. – Уже большие. Старшему восемнадцать, учится в университете…

Вполуха я слушал излияния старичка, рассеянно кивал, не желая обидеть невниманием. Уж очень он был славным и каким-то светлым… Почти как ребёнок. От него исходило то же тихое тепло, только более слабое, рассеянное, затухающее. Словно от лучей осеннего солнца.

Позади раздался заливистый детский смех – такой громкий и счастливый, что я невольно обернулся. По дорожке бежал маленький мальчик в белой футболке с салатовым зайчиком на груди, полосатых шортиках и синей кепочке, лихо сдвинутой набекрень. За мальчуганом едва поспевала молоденькая мама, увещевая сына остановиться. И только она выпалила: «Упадёшь!» – как малыш споткнулся и, неловко взмахнув ручонками, растянулся на асфальте. Кепочка откатилась к моим ногам. Заливистый смех плавно перешёл в громкий раскатистый рёв. Мама подоспела, подняла мальчугана, пожурила за непослушание, но, увидев свежую ссадину на пухлой коленке и залитое слезами несчастное личико малыша, крепко обняла, вытащила из кармана платочек, принялась осторожно обтирать коленку, приговаривая: «У киски боли, у собачки боли, а у Кирюши не боли…» Но громкий плач перешёл в судорожные всхлипы и причитания: «Мама, больно…»

Я поднял кепочку, подошёл и протянул матери. Она поблагодарила скороговоркой, продолжая утешать сына.

– Ну не плачь, – говорила мама, до свадьбы заживёт. Пойдём, я куплю тебе мороженое.

– Больно идти, – хныкал малыш.

– Сам виноват, – рассердилась молоденькая мама. – Сколько раз предупреждала, чтобы ты не бегал! Тогда идём домой, будем мазать йодом.

Услыхав про йод, малыш часто заморгал глазами, захлюпал носиком с новой силой и скривил покрасневшую круглую мордашку, приготовившись выдать очередную порцию горестного плача.

– Не-ет, не надо йод, он щиплется…

– Я подую.

– Не-ет, не надо йода…

– Конечно, – сказал я, присаживаясь на корточки перед ребёнком, – не надо йода. А ну, давай сюда ножку.