до получки жалованья двадцать пять франков, пять всунул обратно в портфель, двадцать аккуратно положил в кошелек и вышел на улицу.

На рю Вожирар в этот час было шумно и людно. Сновали взад и вперед пешеходы, проносились такси. Ради экономии Николай Иванович решил весь путь проделать пешком.

– Вот и Страстная неделя начинается… – с грустью подумал он. – Нужно обязательно не опоздать в четверг на двенадцать Евангелий. Если погода будет хорошая, можно, пожалуй, и свечу до дому донести…

Он вспомнил, по какому делу идет сейчас, вздохнул. Там опять распоряжение – запретить празднование Пасхи. Нельзя заказывать куличей. Красить яйца. Негодяи продолжают издеваться, а население терпит.

Николай Иванович нахмурился, оглянулся по сторонам. Прохожие шли мимо, кто с беспечным видом, кто сосредоточенно. У каждого своя забота. Но кому из них приходится думать о самом главном? Жизнь налажена… Устроена…

Сбоку сверкнула стеклом большая витрина. Галстуки, шляпы, перчатки, носки. Николай Иванович с любопытством остановился, начал рассматривать.

Галстуки – его слабость. В Петербурге, он помнит – как-то сосчитал для курьеза – было сорок три экземпляра. Висели в шкапу на внутренней стороне дверцы. Большая часть никогда не надевались: или слишком яркие, или ложились неважно. Было всего три, четыре любимых, притом не из самых дорогих…

– Вот, этот, пожалуй, ничего… – с любовью прошептал он, взглянув на один, темно-синий с черными мягкими полосами. – Сейчас все какие-то сумасшедшие – пестрые, крикливые, а этот благороден. Сколько стоит? Двадцать? Недорого…

Николай Иванович нащупал в кармане кошелек, усмехнулся, торопливо продолжал путь.

– И без галстука хорош. Костюму четвертый год, шляпа с отсыревшей лентой, а туда же: галстук. Если уж покупать, то носки. Удивительно, почему носки не делают из чего-нибудь такого, что не рвется? А это что? Мундштуки? Посмотрим, какие…

Он опять остановился, опять начал разглядывать. Плоский, впереди, за двенадцать франков, совсем солиден. Круглые обыкновенно имеют простой вид, в особенности светлые. Сразу видно, что стекло или вообще дрянь. Но граненые и темные недурны. В Петербурге ведь мундштуков тоже была целая коллекция. Короткие, длинные, узкие, пузатенькие. Смешно: когда бежал, взял самый скверный, а настоящие янтарные, с золотыми ободками, оставил для сохранности. Хороша вышла сохранность!

Подойдя к скверу, где нужно поворачивать в сторону, Николай Ивановича издали увидел за столиком кафе Бирюкова. Этого Бирюкова он не любил. Опустился, стал безразличным, мечтает жениться на богатой француженке, чтобы открыть свое предприятие… А брат его Алексей, тот не таков. Весь загорается, когда говорит о России, пылает ненавистью при новом известии о зверствах… Как-то во время откровенной беседы говорил, и видимо, искренно, без рисовки, что если бы знал, что семья здесь не умрет с голоду, не задумываясь, перебрался бы нелегально в триэсерию: рискнул бы жизнью…

– Николай Иванович, вы? Присаживайтесь.

Бирюков сдвинул стул, любезно указал на место рядом.

– Нет, нет. Дела.

– Какие, там, дела? Ведь, работа же у вас ночная. Хлопнем по деми! Или ординерчика…

– Благодарю, не могу.

Николай Иванович пил вообще редко, но сказать правду, пиво любил. Если холодное, со льда, и настоящее немецкое, то даже очень. Только Бирюков, разумеется, за него не будет платить. Дай Бог, если придется только за себя.

– Очень жаль. Очень. А вчера, знаете, я на смотрины ходил. Весьма любопытно. Заплатил посреднической французской фирме сто франков вперед, а если женюсь, еще должен двести. Однако, невесты пока никуда. Или лицом корявые, или денежное куррикулум витэ[220] не важное…

Не садясь за столик, Николай Иванович выслушал Бирюкова, предложил ему пойти вместе с ним, объяснив цель своей прогулки, и когда тот, пренебрежительно махнув рукой, отказался, отправился дальше. Пройдя сквер, миновал мэрию, повернул на рю Мадмуазель, дошел до дома номер 81, где помещается Союз галлиполийцев, и, войдя внутрь, попросил принять от него пожертвование.

– На какую цель?

– В комитет помощи семьям борцов, пострадавших за родину…

– Пожалуйста. Сколько?

– К сожалению, пока только двадцать…

* * *

В Страстной четверг Николай Иванович пойдет на двенадцать Евангелий. Какая будет погода, неизвестно. Может быть, дождь, может быть, еще хуже – ветер. Но свечу свою Николай Иванович все-таки донесет до дому. Я уверен.

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 14 апреля 1930, № 1777, с. 2.

На страстной неделе

Как ни мала наша русская колония сравнительно с населением Парижа, а все-таки предпраздничная суета православных уже сильно заметна.

Французы – те ничем не отмечают приближения Пасхи. Кто спешил раньше, тот спешит и сейчас. Кому нечего было делать месяц назад, тому и сейчас нечего делать.

А мы – не то. Сядешь в автобус и слышишь:

– Душечка, уверяю вас, что раньше вечера пятницы творог опасно покупать. Прокиснет.

– Ах, дорогая, но что делать, если у меня свободные часы только в четверг?

В метро тоже. В каждом вагоне обязательно чей-нибудь уверенный бас или баритон, покрывающий шум движения поезда и хлопанье дверец:

– О барашке, милый мой, не мечтаю. Где достанешь? Но вот с окороком можете поздравить. Хотя три кило всего, карликовый, но настоящий. И кость есть, и корочка… Приходите в воскресенье попробовать.

В общем, по мере приближения к субботе, русский гул по Парижу разносится все сильней и сильней. В магазинах толкутся какие-то странные старушки в чепцах, дергают приказчиков за рукава:

– Мусье! Когда же ты мою душу отпустишь? Ефы[221] давай! Ефы! Компран?[222]

В местных булочных опытные русские хозяйки заранее совещаются с пекарями о куличах, пытливо стараясь угадать, можно ли доверить православное тесто католикам.

– А вы не сожжете, месье?

– А печь не будет слишком горячая?

– А вы сами присмотрите?

– А угли останутся вокруг, или вы выгребаете?

Приближается Пасха. Волнение растет. Париж приходит в движение.

Жива еще, видно, национальная Россия. Не угасает русский дух среди французского населения.

* * *

А в это время там, в Москве, с первых дней Страстной недели начинается заметное затишье.

Сядет пассажир в трамвай, прислушивается, и никто ни слова о Пасхе.

– Какая погодка, а?

– Да, черт бы ее побрал.

– Говорят, в кооперативе в четверг утром можно будет восьмушку творога получить.

– Что вы! Что вы! К чему мне творог?

С каждым днем, по мере приближения праздников, оживление на улицах исчезает. В магазины стараются не заходить – долго ли до греха! На тротуаре со знакомыми встреча опасна: кто-нибудь скажет неосторожно что-либо о куличе или пасхе – пропадай тогда со всей семьей.

А между тем, есть такие сорвиголовы, которым и себя не жаль, и подвести добрых друзей ничего не стоит. Встретишься с этаким, ответишь на поклон, а он вдруг, на всю улицу как заревет:

– А я, знаете, к Светлому Празднику окорок у одного частника раздобыл!

Приближается Пасха. Волнение в Москве затихает. Движения никакого. Квартиры все чаще и чаще замыкаются на ключ, ставни прикрываются, шторы задергиваются. И быть может только внутри, со двора, какая-нибудь таинственная фигура проскользнет с корзиной, исчезнет за