терплю? Хозяйка дома каждый день заходит, смотрит, хорошо ли у меня натерты полы. И мастика, по ее мнению, не та, и щетки не такие, как нужно.

А вы посмотрите, в какой панике мои соседи Синицыны. Перед концом каждого терма, когда хозяин должен придти за деньгами, вся семья – как один человек – принимается за чистку с уборкой. Мебель выбивается, лестница красится, сад подметается… А вы говорите: Болгария!

– Ну, Наталья Владимировна, если бы вы пожили в Англии, вы не то бы еще сказали… – раздался из угла чей-то нерешительный голос.

– Или в Германии…

Однако, английский голос из угла и немецкий осведомитель не успели развить своих мыслей. Обычно хранивший молчание на наших собраниях, старый профессор Федор Андреевич почему-то вдруг встрепенулся, обвел рассеянным взглядом присутствовавших, и произнес:

– А, вот, если хотите, и я расскажу… Тоже возмутительный случай. Приехали, знаете, мы с Марьей Семеновной в город, отправились нанимать квартиру, и нашли, наконец, небольшой отдельный домик. Вид у здания был, действительно, Бог знает какой. Оконные рамы прогнили, половицы продавлены, обои ободраны!.. Зато дешево. Подумали мы с Марусей, обсудили, как быть, и решили весь дом отремонтировать на свой счет. Хозяин, конечно, охотно согласился. Перестлали мы полы, рамы новые вставили, стены оклеили, крышу починили. А когда все закончили, приходит, вдруг, хозяин, смотрит и говорит: «А знаете, господа, дома совсем не узнать. Ей-Богу. Теперь за такой домик втрое дороже можно взять. Со следующего месяца будьте добры платить уже не тридцать, а восемьдесят».

– Чего восемьдесят? Марок? – удивленно отозвалась со своего места Вера Степановна.

– Неужели фунтов? – тревожно добавила хозяйка. – Это где с вами было, Федор Андреевич.

– Где? А в России, Анна Викторовна.

– То есть как в России? Когда?

– А в 1903-м году. В Казани. Когда я, знаете, экстраординарным туда перевезен был. Но каков-то хозяин, а? Подумайте: «вместо тридцати – восемьдесят». И бывают же такие люди на свете!

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 3 мая 1930, № 1796, с. 3.

Философия танцев

У каждой эпохи свой стиль. Как мыслят в данном веке, как чувствуют, так и танцуют.

Кювье[224] по одной кости мог восстановить скелет допотопного чудища. А я, более скромный исследователь млекопитающихся, по одному фокстроту или чарльстону современников, могу восстановить всю их культуру.

Не трудно. Возьмите любую танцующую пару с ее четырьмя ногами, разложите на составные части, и увидите, что здесь микрокосм всей современности.

Легкомыслие, полная гласность, всенародный контроль над секретными соглашениями и осуществление социалистического идеала:

– Все твое – мое, все мое – твое.

* * *

Сравнить с этой нынешней беззастенчивой пляской – ушедший в безвозвратное прошлое – менуэт. Сколько благородства и целомудрия.

По движениям менуэта видно, что мужчина для женщины – рыцарь. Что после этого танца к интимности нужно пройти долгий путь: через освящение Церкви и благословение родителей. Менуэт – одно прикосновение пальцев. Застенчивая весна сердец, не знающих, расцветет ли лето или вернется зима.

Так целомудренно танцевать можно только при просвещенном абсолютизме. Самодержавный король в государственном быту, самодержавный отец в семье. В соответствии с ними и танцы. На расстоянии целого метра между танцующими.

* * *

А прошел менуэт, пробила брешь в абсолютизме демократическая нравственность, – и кавалер обнял даму за талию. Родился вальс, компромиссный по существу, но еще гармоничный и сдержанный по форме.

«Он» и «она» стали в танце ближе друг к другу. Видно было, что дело может обойтись иногда и без согласия родителей. Отцы и дети могли спорить, будучи носителями одинаковых гражданских прав.

Но сохранялась все-таки инерция прошлого. Абсолютизм пал; однако, для приличия короли оставались. И в вальсе исчезнувший абсолютизм отцов тоже имел облагораживающий отблеск: нравственность уже не управляла, но, к счастью, хоть царствовала…

Менуэт – ранняя весна для танцующих. Вальс – начало лета. В менуэте – кавалер-рыцарь благоговейно кланялся даме; в вальсе он мог уже не проявлять уважения. И весь общественный сдвиг к концу девятнадцатого века не что иное, как сдвиг в танце.

Меньше стыдливости. Больше публичности. И на полметра ближе.

* * *

Что происходит теперь, в эпоху полного народовластия, – стыдно сказать. Когда король был на почтительном расстоянии от народа, как прекрасная дама для рыцаря, – менуэт был естественен. Когда парламентаризм дал народу возможность обнять власть за талию – танцевали вальс. Но что, в самом деле, могут теперь танцевать юноши? Когда каждый прохожий может зайти в парламент, как в бар, превратить государство в зал дансинга, и обнять, и прижать, и скомпрометировать без угрызения совести?

Фокстрот, шимми, чарльстон – как раз соответственные танцы. Расстояния – почти никакого: измерить можно только микрометром. Где в объятиях кончается мужчина и начинается женщина – не обнаружит иногда самый опытный глаз. Когда исполняются современные танцы, ясно видно, что не только благословения родителей или освящения Церкви, – даже одобрения хозяина зала не нужно.

Если менуэт – весна, а вальс – начало лета, то что же такое фокстрот?

Нет, я слишком корректен, чтобы производить дальше сравнения…

«Русский инвалид», рубрика «маленький фельетон», Париж, 22 мая 1930, № 4, с. 5.

Историческая справедливость

Иногда, когда дела задерживают меня в городе, обедаю в ресторанчике «О рандеву де фюмер» у милейшего мсье Коклико.

Народу там бывает немного, гарсоны не задерживают с подачей кушаний, и готовят, в общем, недурно. И, главное, Коклико очень любезен, словоохотлив и, когда публики мало, любит присаживаться к моему столику, беседовать на русские темы.

На днях опять подсел, когда я ел в качестве отдельного блюда пом фрит[225], и заговорил. На этот раз, однако, лицо его было невесело. Глаза выражали неудовольствие, сосредоточенно сомкнутые брови указывали на какую-то прочно засевшую в голове тревожную мысль.

– Вы чем-нибудь недовольны, мсье?

Он вздохнул, с легким укором посмотрел на меня, заиграл цепочкой часов.

– В первый раз, мсье, – заговорил он, – я испытываю к вашим компатриотам нехорошее чувство. Вы, ведь знаете, как я вообще отношусь к вам. Мне русских искренно жаль. Я сам комбатант. У меня среди ваших немало приятелей. Но скажите, пожалуйста: для чего русские пооткрывали столько ресторанов в Париже? На авеню де Клиши отправишься – русский ресторан. На рю Фонтэн поедешь – русский ресторан. На бульвар де Клиши, на рю Фондари, на рю Дарю, на рю Комартен, на рю Боске, на бульвар Гренелль, на Эдгар Кине, на авеню Ваграм, на Мон-Табор, на пляс Дюплекс, на рю Лафайетт, на Буасси д-Англа, на авеню Мак-Магон, на рю Пигалль, на рю Монье – везде или русские рестораны, или русские кабаре. Я понимаю, дорогой, что вашим жить нужно, зарабатывать необходимо. Но почему именно – рестораны? Почему не займутся они магазинами шляп, зонтиков, обуви, крахмальных воротничков, галстуков? Вот, у меня нашлось два компаньона с деньгами. Хотели мы на Монмартре