– Яйца достала?

– Пятнадцать…

– А краска есть?

– Есть.

– Дрожжи Марья Ивановна обещала завтра… Муку Федор Петрович принесет вечером, когда совершенно стемнеет… Только ради Бога, никому. Тс-с! Погоди! Кто-то идет!

Вот про нас, эмигрантов, говорят, будто мы денационализируемся. Будто, оторванные от родины, начинаем забывать о России.

А между тем, у меня лично совсем другое ощущение. Живу здесь – и не только не чувствую денационализации, а наоборот. Смущаюсь даже, видя, как русский Париж слишком громко и шумно осуществляет свой быт.

Совсем не то было бы, наверное, если бы поехал я сейчас в Москву, сел бы в трамвай и прислушался.

Кто это – едут и говорят только о погоде? Католики или денационализированные православные москвичи?

Магометане, открещивающиеся от окорока, или, с позволения сказать, святая, денационализированная Русь?

Здесь, в Париже, пойдешь под Рождество к приятелю – елка. На Пасху заглянешь – кулич. В семье – русский дух. У церковной ограды – тоже. Издания русские, заседания русские, театры русские…

А там? В дом вошел… Никакого русского духа – один испорченный воздух. К церковной ограде пробрался – вокруг богохульники… Газету в руки взял – язык не русский. В театр заглянул – пьеса эфиопская…

Приближается Пасха. Оживление в нашем национальном быту увеличивается. Русский гул по Парижу разносится сильней и сильней. И в эти дни особенно ясно заметно, что в сущности вовсе не мы, эмигранты, а оно само – российское население оторвалось от России и денационализируется.

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 16 апреля 1930, № 1779, с. 3.

Рассказ визитера

– Ну как встретили праздник? Все ли благополучно? – любезно начала расспрашивать хозяйка.

– Благодарю вас, Лидия Николаевна. Разговлялись-то мы нормально, как полагается. Но что перед этим происходило, не приведи Господи!

Сергей Дмитриевич проглотил кусок сырной пасхи, запил вином, вытер носовым платком губы и продолжал:

– У нас в Медоне, сами знаете, жизнь патриархальная, провинциальная, предпраздничные приготовления поэтому особенно бурно проходят. Парижане обычно как поступают? Заказывают в русском магазине куличи или покупают готовые, вот и возни никакой. А наши медонские дамы – ни за что. Им обязательно нужно тесто дома готовить. Денег ни у кого нет, на какие средства будешь существовать до первого, неизвестно, а они с цепи сорвались. Яиц – пять десятков, муки восемь кило, сахару – соответственно. В лоханке целая гора теста стоит, поднимается, а как дело доходит до распределения по формам, класть, оказывается, некуда. Жена, например, уверяла, что пяти консервных банок из-под горошка за глаза хватит, а как раскладывать начала, три четверти теста на глазах без приюта осталось. «Сережа, – кричит она мне. – Тащи кастрюлю с металлической ручкой!» Принес я кастрюлю. «Сережа! Давай фаянсовую вазу с камина!» Снял вазу. «А еще ничего нет? Может быть, в шляпу? Или, знаешь, у тебя на письменном столе жестяной бокал для карандашей есть. Выкинь карандаши!»

Не буду рассказывать, Лидия Николаевна, до чего дело дошло, пока мы выложили все из лоханки. Излишне вспоминать и то, как перед этим всю ночь я месил тесто, добиваясь, чтобы оно не прилипало к рукам. Ужасная ночь была! С одной стороны, как будто, Вальпургиева, а с другой – чистейшая Варфоломеевская. Но, вот, наступило, наконец, утро, все отлично поднялось, и тут-то и началось самое главное.

Дело в том, что в доме у нас все мужчины очень рано уходят на службу, остаются одни только дамы, да я с молодым человеком, художником Шурой. Обсудили наши дамы, как им формы в пекарню тащить, и решили положить сообща в детскую колясочку.

– Борис, – попросила мужа одна из соседок, – помоги, пожалуйста, перед уходом отвезти колясочку в пекарню.

– Я, мать моя, целый день у Рено тележку вожу, хватит с меня, – возразил муж.

– Шура, повезите, в таком случае вы, – обратилась одна из дам к молодому художнику.

– Я? Через весь Медон с детской колясочкой? Извините. Я не женатый.

Тут, разумеется, все дамские взоры обратились уже на меня. Хотя мне тоже нужно спешно работать, но кто из беженцев считает серьезной работу, которая производится дома?

– Господа! – говорю я дамам. – Я вполне понимаю, что отвезти всю эту груду не под силу даже Брунгильде. Но поймите: я слишком пожилой человек. Не к лицу мне детская колясочка на городской улице!

– Сергей Дмитриевич! Ей-Богу никто нечего не подумает! Разве дедушки не возят внуков?

Убедили они меня, в конце концов. Наложили в колясочку все свои банки, жестянки, кастрюли, покрыли сверху разными тряпками. Взялся я за ручки, с трудом выехал из сантье, покатил среди улицы.

А дамы за мной.

– Цыгане поехали! – послышалось с тротуара чье-то замечание.

– Или турки, – добавил другой голос. – Один муж, пять жен… Интересно, чей ребенок?

Предположение относительно турок мне не показалось оскорбительным. Пусть думают, если хотят. Но, вот, цыгане – это уже свинство. И, главное, дамы сами виноваты. Почему не укрыли тесто вместо тряпок свеженьким детским одеяльцем?

Я недовольно дернул к себе коляску, которая неудержимо тащила меня по спуску, распластал сверху кусок материи, который показался более элегантным, уложил белую тряпочку в том месте, где у детей помещается чепчик, и снова поехал.

– Крап! Крап!

С двух сторон узкой улицы, как назло, автомобили, и не простые, а необычайных размеров. Один «Самаритен», другой «О бон марше».

– Пассе, мсье!

Оба шофера любезно затормозили. Один дал задний ход, чтобы легче было разминуться. Другой осторожно начал меня объезжать, с нежной улыбкой заглядывая в колясочку.

– Сын иди дочь? – крикнул он сверху.

– Сын, – отвечал я.

– Смотрите, он руку у вас высунул!.. – испуганно добавил шофер, увидев завернутую в салфетку оттопыренную ручку кастрюли. – И затем, обратите внимание, мсье: у него открылся живот!

Подлая материя, действительно, слезла в одном месте, обнаружила пухлое тесто. Обливаясь потом, весь красный от унижения, не придя в себя еще от позорного сравнения с цыганами, я подъехал, наконец, к пекарне… Дамы засуетились. А жена пекаря выскочила, громко начала кричать в дверь, зовя своего мужа:

– Марсель, вьен вуар! Тут юн вуатюр плен де гато[223]!

Да-с, Лидия Николаевна… Сколько дней уже прошло с этого путешествия. Пасху отпраздновали, куличи почти все съели, а, вот, как вспомню я колясочку, до сих пор на душе обидное чувство. Соседка обозвала меня дедушкой, прохожие турком, цыганом. А, главное, какими словами обложил бы самаритенский шофер, давший задний ход, если бы догадался, что никакого ребенка у меня нет и в помине?

«Возрождение», рубрика «Маленький фельетон», Париж, 23 апреля 1930, № 1786, с. 3.

О детях

Трудно живется нашим детям школьного возраста.

Дело не в материальных лишениях. Это еще полбеды.

Но изволь учиться во французском лицее и сохранять чистоту русского языка или приобретать правильное представление о русской истории.

В одном из лицеев учительница француженка при всем классе как-то поучала русскую девочку:

– А вы знаете, Нинет, почему ваши родители находятся сейчас в