— Ну, совсем другое дело. Это, конечно, дает ощущение безопасности, — сказал я. — Пойдем, теперь здесь только ты и я. И, конечно, вся чертова британская армия.

Мы медленно, спотыкаясь, продвигались по тропинке. Всего через несколько ярдов я услышал сзади крики и грохот выстрелов. Будут ли они стрелять в нас, подумал я, жалея, что у меня нет маленького флага Красного Креста, который я мог бы поднять и помахать в воздухе. Мы прорвались сквозь папоротник. Идти стало намного легче, но теперь укрытия не было. Поле недавно заняло стадо джерсийских коров, которые теперь жались у дальнего края. Я испытал роковое удовлетворение, увидев, что они оставили много больших пахучих лепешек, напоминающих об их присутствии, — настоящий триумф пищеварения. Одновременно я отметил, что в следующий раз, удирая с раненым беглецом на плечах, выберу поле без коров. А вот с овцами — пожалуйста. Пуля вспорола землю перед нами, и я вздрогнул.

— Успокойтесь, док, это просто случайный выстрел, — сказал Джеймс. — Если бы они целились в нас, мы бы уже были мертвы. Когда надо, они стреляют метко.

— Точно, где-то я уже это слышал, — ответил я.

Мы подошли к воротам, и сразу подъехали две машины. К нам вышли двое крепких мужчин.

— Мы получили сообщение. Вы врач?

К этому моменту допросы секретных организаций перестали меня пугать.

— Нет, — сказал я, — меня зовут Бонд, Джеймс Бонд. Нам нужно отвезти это дитя в больницу прямо сейчас. Вы оба, возьмите его за плечи. Осторожно, осторожно.

Ближе всего к нам стоял здоровый джип, и места сзади хватало. На холме Джеймс был энергичен и проявил ясность ума, однако теперь от всего этого не осталось и следа. Он рухнул на сиденье, свесив голову. Глаза пустые, в уголках рта слюна.

— Прямо в больницу, пусть кто-нибудь позвонит и скажет, что перелом бедра, огромная кровопотеря… — начал я, потом оглянулся.

Я увидел, как маленькая фигурка движется обратно через поле. В воздухе все еще гремели выстрелы. Пока я смотрел, он пошатнулся, упал, попытался встать, снова упал и уже не поднялся. Это выглядело почти эпизод комедии Чарли Чаплина — без брызг крови, поскольку в старых черно-белых фильмах красного не было. Еще один мученик за старую Ирландию, подумал я.

— Продолжайте без меня, — велел я парням. — У нас намечается еще один пострадавший.

Я выбежал за ворота и побежал через поле.

Энтон лежал лицом вверх, на виске у него была глубокая рана. Раздался еще один выстрел, и я озадаченно посмотрел вниз, чувствуя боль в груди. На рубашке расплывалось красное пятно.

Я ослабел и рухнул на колени.

— Энтон… — попытался заговорить я, но кровь пузырилась у меня на губах, и я свалился на землю.

— Похоже, мы оба мученики, — прошептал Энтон, когда на нас опустилась тьма.

Недавно я посетил могилу Уильяма Йейтса, некоторое время просидев там в задумчивости. Ни адамантовых башен, ни стальной оградки — только простой каменный памятник со словами: «Брось хладный взгляд / На жизнь, на смерть, / Всадник, проезжай мимо».

Уже через несколько часов я сидел в баре на Атлантическом побережье в нескольких километрах к югу. Взял пинту самого черного портера, ел клешни краба, только что выловленного из моря, обмакивал их в чесночное масло и наигрывал на гитаре какие-то народные мотивы. Прервавшись, чтобы убедиться, что дети все еще живы (сильные северо-западные шторма и двенадцатифутовые волны — важный компонент магии детства), я разговорился с местным жителем. Когда мы перескочили на вездесущую тему знаменитых литературных могил, собеседник с гордостью сообщил мне, что неподалеку похоронен доктор Оливер Сент-Джон Гогарти.

Джеймс Джойс нелестно увековечил его в своем «Улиссе» как Бака Маллигана, но Оливер Сент-Джон Гогарти и сам по себе был значительной литературной фигурой. И как большинству из нас, значительных литературных фигур, ему приходилось зарабатывать себе на жизнь чем-то еще. Еще одно доказательство того, как неразлучны медицинский и литературный таланты. Именно он провел вскрытие Майкла Коллинза — лидера Ирландии, убитого в Бил-на-Блате в 1922 году. Гогарти умер в Америке, и его тело доставили домой в свинцовом гробу. Его похоронили со всеми почестями, какие только может оказать нация, на кладбище с видом на океан, а через несколько недель местные выкопали его, чтобы загнать свинец.

* * *

Посреди этого счастья, словно из другой Вселенной, приходит известие о заминированном автомобиле в Омахе. Весь день неуклонно растет число погибших, оно достигло двадцати восьми. И нерожденные близнецы, чья мать была на тридцать шестой неделе беременности, безусловно, заслуживают того, чтобы быть причисленными к числу погибших. Если выпекать пирог скорби, других ингредиентов и не нужно: нерожденные близнецы, ни о чем не подозревающие иностранные студенты, маленькие дети, три поколения одной семьи — все уничтожены в одно мгновение. И, как это ни парадоксально, бомбе все равно: националист ты, унионист[171], стар, млад, продавец, покупатель.

Бомбы уже взрывались рядом со мной. Эти звуки я помню лучше всего. И следом ужасная картина: оглушительный взрыв, затем ошеломляющая тишина, как будто в одно мгновение измеряется ущерб, а затем крики. Два вида криков различаются безошибочно, хотя они и очень похожи: одни от ранения и боли, другие — рыдания от горя. Потери. Сердца, разбитые в один миг.

Есть сильное ощущение, что эта трагедия — последние предсмертные конвульсии Смуты. Что больше нам уже не вынести. Хватит горя. Должен наступить мир. Отвратительно, что подобное совершается в благородном порыве к объединению Ирландии. Как сказал Клайв Льюис, «чтобы быть очень злым и опасным, человеку нужна добродетель».

Моя больница находится недалеко от границы с Ирландской Республикой — буквально камень можно добросить. (Среднего размера камень, шероховатый такой, чтобы не скользил в руке, и кидать нужно из-за плеча. Всему этому можно научиться, если вырос в Ольстере.) Здесь территория особенно сильно пострадала от Смуты. Лишения, безработица и отчаяние составили смертельный коктейль, и, увидев столько разрушенных молодых жизней, я стал убежденным пацифистом. Насилие порождает насилие, а ощущение несправедливости и репрессии — лучшая программа вербовки, о которой может мечтать любая военная организация.

Я слишком мало знаю о войне в Ираке, чтобы мое мнение чего-то стоило. Не помогает и то, что я больше не верю ничему, что читаю. По своему ольстерскому опыту я понял: тот, кто достаточно близок к ситуации, чтобы действительно разбираться в происходящем, — слишком близок к ней, чтобы оставаться объективным; в то же время любой, кто достаточно далек от ситуации, чтобы сохранять объективность, — слишком далек от нее, чтобы разбираться в происходящем. Очень редко можно встретить объективное мнение хорошо информированного человека, но когда с ним все-таки сталкиваешься, его невозможно выделить на фоне остальных — весьма правдоподобно обоснованных, но при этом несовершенных.