позже между ними завязалась дружеская переписка. Был и такой случай: Распутин на поезде ехал из Москвы, я сообщил Олегу номер поезда, и они вместе с женой Галей во время краткой остановки, к большому удивлению Валентина, принесли ему горячих пирогов.

К тому времени уже привыкший оценивать и определять людей мерками кабины самолёта, я понял, что журналисты и писатели не укладываются в привычные моему глазу шаблоны. И мой тогдашний взгляд не всегда был зорким для понимания окружающего мира. Много позже пришёл к выводу, что я сам, да и сидящие рядом в пилотской кабине, по сути своей, были теми же пахарями, которые приставлены к плугу, чтобы бороздить воздушные поля, и даже набор слов, которыми пользовались мы в своей работе, был строго регламентирован: это можно, а другое – упаси господь! Такова специфика работы. Всё остальное, что было за рамками нашего понимания, что происходило, когда мы, покинув кабину, окунались в обыденную жизнь, казалось нам мелким и ненужным: лошадь, вернее, мотор, тянет вперёд, лемех переворачивает землю, а кто будет собирать созревший урожай – не наше дело. Уже осознанно прикоснувшись к литературе, я начал делать для себя маленькие открытия, ведь Анна Ахматова самолётов не водила, бычков и коров обходила стороной, но стихи писала – заслушаешься:

Мне ни к чему одические рати

И прелесть элегических затей.

По мне, в стихах все быть должно некстати,

Не так, как у людей…

Журналист, да и вообще пишущий человек, должен раскрываться, обнажать себя. Подглядывать и кричать на прохожих через форточку или из-за забора – не его удел. Журналистика – дело индивидуальное, но именно пишущие и рассказывающие о происходящих в стране новостях, как говорят, держат руку на пульсе. Это те самые работники «почты» и «телеграфа», которые замешивают бетон под фундамент существующей власти. Разглядывая и стараясь понять журналистскую и писательскую братию, я открывал для себя, что есть простодушные, открытые люди. Но есть и притаившиеся, которые до поры до времени сидят как бы в засаде, не раскрывая и не выдавая свои симпатии и предпочтения, наблюдают, раздумывают, взвешивают, а уж потом, как мистер Икс, сняв маску, выходят на сцену. Сначала Олег для меня был одним из таких: сидит, молчит, наблюдает, а потом встаёт и начинает говорить – горячо и убеждённо. В такой момент он напоминал мне тот самый Засадный полк. Ну а уж когда дело доходило до драки, я знал, на него можно положиться.

Но так происходило до той поры, пока на горизонте не появлялась симпатичная девушка. Здесь Олега точно подключали к току высокой частоты, он начинал говорить, говорить, уделяя всё внимание невесть откуда взявшейся особе.

– Да он на них действует, как удав, – бормотал Валера Карасёв, понимая, что даже с фотоаппаратом соперничать с Пащенко в женском вопросе – пустое дело. Действительно, это было так. Многие наши студентки с курса, да и наша методистка Лидия Владимировна Носанова, были влюблены в Олега. При этом, уже начитавшись классиков, ссылались на Бунина, считая, что тот в «Тёмных аллеях» сделал женщину самым ярким и привлекательным объектом природы, которая существует не сама по себе, а только в одном предназначенном ей качестве. И сходились, вернее, соглашались с поэтом Василием Фёдоровым, который точно определил, что «по главной сути жизнь проста: ее уста, его уста…».

– Не умею я просить женщин, – как-то в особо доверительные минуты признался Виктор Астафьев Олегу.

– Так женщины первыми и не просят, – говорил Пащенко. – Если пришла, говорит и улыбается, желая понравиться, то, уверяю, она пришла к вам не в шахматы играть. Никогда не пытайтесь понять женщин, пользуясь своими мужскими мерками, обязательно ошибётесь. На то они и женщины! У них своя логика, вернее, полное её отсутствие. И мы их именно за это и любим…

Его слова были спорны, и я бы даже сказал, обыденные в своей простоте о причинах нелогичного поведения женщин, которые, говоря нет, подразумевают да. А бывает, пытаются казаться слабыми и беззащитными, когда им это надо.

– Да, в жизни нам иногда приходится грешить, а потом каяться, – признавался Олег.

– А ты не хитри и не говори себе, сегодня согрешу, а завтра покаюсь, – останавливал его Астафьев. – Давай лучше сегодня покаемся, ибо не знаем, доживём ли до завтра. А уж если и согрешим, всё равно ответ за сделанное будет одним. И надолго замолкал…

Ну чего тут скажешь! Виктор Петрович грешил, может быть, больше, чем другие, и частенько сам себе отпускал грехи, считая, что, став писателем, он тем самым как бы обрёл право обличать грешников, при этом все знали, от собственных прегрешений он убивать себя не станет.

Слушая его, я начинал понимать, почему в книге «Зрячий посох», посвящённой критику Александру Макарову, Виктор Петрович усадил себя за стол, который располагался не на берегах Чусовой, а, как он образно выразился, посреди России. С такой высоты было удобно и даже вполне безопасно громить и клеймить скопом (кстати, без фамилий и имён) всех чиновников и казнокрадов,

Quod licet Jovi, non licet bovi – Что дозволено Юпитеру, то не дозволено быку, – бывало говорил нам на лекциях Леонид Ермолинский. И хотя мы были студентами, в голову нет-нет да и приходила крамольная мысль: а можно ли всему верить, что написано и нацарапано пером, ведь, как утверждал Фёдор Тютчев, мысль изречённая есть ложь. Осмысливая прочитанное, я начинал сомневаться в том, что мне казалось основой всего, а тут выходило, что любовь и грех фактически одно есть продолжение другого, они, что родные сёстры, которым заткнули уши, усадили за один стол, мол, сидите и помалкивайте.

* * *

Потом Астафьев переехал в Красноярск, и мы познакомились ближе, он стал чаще приезжать к нам в Иркутск. Однажды на целую неделю я пригласил его с женой Марией Семёновной к себе в деревню Добролёт. Вместе с нами туда поехал Олег Пащенко и главный редактор «Советской молодёжи» Геннадий Сапронов. Там мы с Виктором Петровичем ходили на охоту, а по вечерам Астафьев пел песни Рубцова, а после были долгие, за полночь, разговоры о жизни и о войне…

Слушая Астафьева, я ловил себя на мысли, что мне совсем не нравятся оценки, которые он даёт, сравнивая немецких и наших солдат. Выходило, что немец обстоятелен, запаслив, обустроен в окопах и моторизирован на марше. У него всё продумано и просчитано на несколько шагов вперёд. Наш же чаще всего в обмотках, неряшлив, безалаберен и сиротлив. Холодный и голодный,