Проводив его до подъезда, я пообещал, что через пять минут заскачу, и побежал в ближайший магазин за тортом. Дверь в квартиру мне открыла невестка и, оглянувшись, крикнула:

– Валентин Григорьевич, это к вам! – И быстро упорхнула в соседнюю комнату. Обычно Валентин встречал меня и сразу же шёл на кухню заваривать чай. Здесь же я застал его одиноко сидящим на стуле в большой, заставленной книгами комнате. Кивнув в сторону, где слышался смех молодой невестки, он с горечью изрёк:

– Жениться надо один раз! Всё остальное от лукавого.

Я удивлённо глянул на него, мне показалось, что он сказал это даже не себе и не мне, а кому-то невидимому, сказал – и сам себе не поверил. Как будто хотел остановить самого себя, отгородиться от своего холодного одиночества, от того, чего уже нет и не будет… И тотчас же вспомнилось, как однажды я приезжал к Валентину на дачу. Хотя было солнечно и тепло, на нём были измазанные глиной кирзовые сапоги и старенькая, видавшая виды фуфайка, видимо, с самого утра копал грядки на огороде. Угостив меня чаем, он сказал, чтоб я отдыхал с дороги, а он закончит работу на огороде. Я пошёл за ним следом. Углядев, что в двери хлябает ручка, я решил поменять шарниры. И тут приехала невестка, занесла в дом сумку, затем вышла во двор, глянула на стоящее над крышей солнце, расстелила на лужайке одеяло, достала книжку, разделась, прилепила на нос листок, чтоб не обгорел, и улеглась загорать.

Распутин глянул в её сторону и с еле заметной улыбкой пошутил:

– Ну вот, кажется, все при деле.

Здесь же, в заставленной книгами, но пустой и полутемной комнате, глядя на одиноко сидящего Распутина, мне на ум пришли строки Михаила Юрьевича Лермонтова «Я б хотел забыться и заснуть!» Но как тут заснёшь или отгородишься от мира? Телефон звонит, просят прийти, поприсутствовать, сказать слово… Звонят уже не человеку, приглашают имя, чтобы поднять повыше планку предполагаемого мероприятия. Собственно, то, к чему он сознательно шёл долгое время. И что в итоге? Казённые радости, даже не радости, а повинность – иди сиди, слушай, когда и сидеть невмочь. Слушать чужое, пустое и ненужное, когда не только сознание, но и сердце уже не откликается – молчит, точно его нет вовсе, немое, готовое к неизбежному. Вообще-то литература, как птичка, ловишь её, кажется, вот она у тебя в руках! Схватил крепко и придушил, а если чуть-чуть приотпустил – выпорхнет, только её и видели!

Я понимал, что в эту позднюю минуту ему хотелось бы немножечко тепла, участия, душевного, ни к чему не обязывающего разговора – то, что раньше могла дать жена. Но Светлана Ивановна уже смотрела на него с той недосягаемой высоты, а он сидел посреди комнаты на стуле, один на один с тишиной и самим собой. На что решиться, где и в каком месте найти приют?..

Перед развалом страны Распутин написал две повести: «Прощание с Матёрой» и следом «Пожар». В центре повествования была всё та же ангарская деревня и те впечатления, которые подпитывали писателя всю жизнь. Тему жителей города он затронул разве что в своём последнем большом произведении «Дочь Ивана, мать Ивана». Как сказала мне однажды учитель литературы: «Прочтёшь такое – и тошно станет от нашей безысходности и человеческой злобы».

Следом Астафьев выдал «Печальный детектив» и «Людочку». Пригвоздил брежневскую эпоху, как определил один из критиков новые творения Виктора Петровича. Позже мы поймём, что это уже были подступы к «Проклятым и убитым». Когда в стране начался слом, Астафьев переобулся на ходу, ему, уже привыкшему быть во главе стола, хотелось продолжения банкета, почестей и наград. Пащенко, с его позицией, что «всё покроется любовью», его «Красноярской газетой», где чётко прослеживалась позиция по сохранению государства, ему стал не нужен. Испугался всенародно любимый и, чтобы его не тронули, готов был написать или подписать любое письмо. Что и сделал в открытой печати в 1993-м.

Распутин оказался крепче и честнее, хотя и ему было что терять…

Вообще отношения между писателями, впрочем, как и вообще между людьми, не бывают ровными. Об этом мы нередко говорили с Олегом, поглядывая на тех, кто шёл впереди нас.

– Никогда не приближайся к великим, – говорил я ему, когда он рассказывал о своих непростых, близких отношениях с Виктором Петровичем. – Виктор Петрович непрост, такой может пройти и раздавить мимоходом.

Много позже, став депутатом Верховного Совета, я перееду жить и работать в Москву. Там мы с Распутиным будем встречаться часто, поскольку Валентин был депутатом и даже некоторое время – советником Горбачёва. После расстрела Белого дома мы неожиданно окажемся в похожей ситуации, в тех служебных московских квартирах, в которых проживали. И он, и я, и другие депутаты, которые не побежали к Ельцину, попали в чёрные списки. Месть существующей власти была мелкой и жесткой: у нас в квартирах отключили свет и телефон. Мало того, был ночной визит омоновцев, которые сопровождали человека в черном плаще с требованием в трёхдневный срок освободить квартиру. Мы с женой собрали вещи, но для переезда обратно в Иркутск нужны были деньги, а их взять было неоткуда. В те же дни я узнал, что смогу вновь сесть за штурвал самолёта – и там, в Иркутске, подло, по-мелкому решили отомстить мне, сказав, что уж больно высоко взлетел. И попал в чёрный список. Теперь это твои проблемы! Мир, конечно не без добрых людей, деньги мне предлагали Василий Иванович Белов, Валерий Николаевич Ганичев, Валера Исаев. Но жить на подаяния – последнее дело. Я узнал, что Никита Михалков позвонил мэру Москвы Лужкову и сказал, что такого позора, когда у всемирно известного Распутина отключают свет и телефон, он не встречал. И к нам в квартиру начали наведываться корреспонденты западных газет, снимая собранные в узлы вещи и сидящих на них моих сыновей. Ночные визиты незваных гостей прекратились, но от этого денег дома не прибавилось.

Узнав, что неподалёку в парке начали выпиливать порченые, подгнившие деревья, и, вспомнив, что у себя в Добролёте для топки печек мне не раз приходилось пилить на чурки брёвна из сосны и листвяка, я пошёл в парк, посмотрел, поговорил с рабочими и напросился на работу. Меня проверили: попросили отпилить пару чурок – и о чудо! Взяли! Конечно, ручки «Дружбы» хоть и напоминали самолётный штурвал, однако работа была, прямо скажу, тяжёлой, как на лесоповале.