— Ты же знаешь, — начал староста, — что я не отличаю тебя от своих сыновей, — и он указал на сидевших за столом шестерых сыновей и на стоявшую возле них Лалу. Старик имел привычку клясться именами своих сыновей, не исключая и Степаника. Ему даже в голову не приходило, что Вардану известна тайна ее рождения.

— Клянусь жизнью своих детей, что я отношусь к тебе, как к сыну, — продолжал старик, — мой дом — это твой дом, приезжай и живи сколько хочешь, двери моего дома всегда открыты для тебя. Но помни, что здесь не так, как в ваших краях, — здесь люди, подобные Томасу-эфенди, имеют большой, очень большой вес… Они всесильны… Поэтому волей-неволей приходится оказывать им уважение и молча сносить все их выходки. Что поделаешь! «Если не можешь отсечь злодею руку, облобызай ее и покорись ему», — говорит пословица. Возможно, что эфенди и не причинит тебе никакого вреда, ведь ты чужеземец, но мы-то за тебя поплатимся. Небось знаешь турецкую поговорку: «Трус, испугавшись осла, бьет его по седлу».

Слова старика задели Вардана за живое.

— Я знаю другую поговорку, получше этой, — сказал он. — «Поколоти турка, и он станет тебе другом»; Томас-эфенди ведет себя, как турок, и я очень жалею, что хорошенько не поколотил его, хотя нисколько не нуждаюсь в его дружбе.

Старик Хачо нахмурился, ответ Вардана пришелся ему не но душе, зато Степаник просияла. Это не укрылось от Вардана, и он с восхищением поглядел на нее: «Вот единственное существо в этом доме, которое сочувствует, мне, — подумал он. — Только она понимает, что эфенди распутник и мерзавец».

Он с жаром стал доказывать свою правоту.

— Вы позволяете всяким мерзким людишкам садиться себе на шею! — продолжал он. — Вы терпите их злодеяния! Я еще могу понять, когда турки и курды топчут, терзают, истребляют нас, — это меня не удивляет, ведь так повелось испокон веков, и без этого они уже не могут существовать. Но когда армянин поступает со своими братьями еще хуже, чем турок и курд, это, по-моему, чудовищно. Я прямо в лицо сказал об этом эфенди, и он ничего не смог мне ответить.

— Я бы сказал ему еще похлеще, — подхватил Айрапет, да отец постоянно внушает, что надо терпеть… «Терпи, говорит, когда-нибудь и мы станем свободными…» Не знаю, доколе же мы будем терпеть!..

— До второго пришествия, — насмешливо заметил Вардан, — жаль только, что к тому времени не останется ни одного армянина…

— Терпите, — заговорил старик наставительным тоном, — наши священники и епископы проповедуют это изо дня в день. Придет день — и бог вспомнит о своих гибнущих овцах. Терпите, дети мои, жизнь — это терпение.

— Нет! Терпение — это смерть, — неожиданно воскликнул Дудукчян, который до этого не принимал участия в беседе. Бледное лицо его вспыхнуло, губы задрожали. — Терпение — смерть, — с негодованием повторил он. — Только мертвые терпеливы. Обладая тем же терпением, что и еврейский народ, мы идем к неотвратимой гибели. Евреи много терпели. Подвергаясь гонениям, они терпеливо ожидали, пока явится их мессия, возродит святой Иерусалим и восстановит былую славу Израиля. Они ждут этого и по сегодняшний день. Но у нас нет их чаяний, и я не знаю, чего мы ждем… Наши священники и епископы проповедуют терпение, — продолжал он с горечью, — по их вине разорена наша отчизна, а мы влачим жизнь рабов. Единственное, что может спасти угнетенный и бесправный народ, — это протест, возмущение, стремление облегчить свою участь, только это может избавить нас от рабства! Терпение подобно смерти, оно губит все высокие помыслы.

Старик безмолвствовал, но Вардан и Айрапет встали и, подойдя к Дудукчяну, горячо пожали ему руку. Остальные сыновья мало что поняли из этих слов и подумали про себя: «Вот еще один бесноватый на нашу голову».

Старик распорядился насчет ночлега и, пожелав гостям спокойной ночи, ушел вместе с сыновьями. Вскоре явилась одна из невесток с лицом, закрытым чадрой, и постелила постели.

Юноши долго не могли заснуть. Дудукчян курил.

— Друг мой, — заговорил Вардан, — старайтесь говорить языком народа, иначе вас здесь не поймут и вы не добьетесь успеха. Чтобы крестьяне вас понимали — пользуйтесь поговорками и пословицами. Притчи Христа значили больше, чем его возвышенные проповеди.

Глава восемнадцатая

В ода тускло мерцала масляная лампадка. Вардан долго не мог уснуть. Он находился под впечатлением разговоров, которые велись за ужином. Вспоминая, с каким равнодушием сыновья Хачо слушали его рассуждения и «проповеди» Дудукчяна, он искренне удивлялся тому недоверию, с каким они отнеслись к этому пылкому и благородному юноше. Два сильных чувства наполняли его душу: любовь к своему обездоленному народу и любовь к Лале, которую тоже обездолила судьба.

Он взглянул на Дудукчяна; тот уже спал. В тусклом свете лампадки вырисовывалось его бледное, изможденное лицо, суровые черты которого говорили о твердой воле. Сон его был неспокоен: он метался и что-то бессвязно бормотал. Вардан прислушался. Путая французские и армянские слова, Дудукчян бормотал:

— Крестьяне… час настал… мы должны кровью купить… свободу… настоящее… будущее… нам принадлежит… покажите… храбрецы… что турки… железный посох… еще не всех убил… мы еще полны жизни… свобода… в огне… с мечом в руке… должны искать спасения… вперед, храбрецы!

«Бедняга, — подумал Вардан, — видно, начитался книг и, лежа здесь, в крестьянской хижине, воображает себя на баррикадах Парижа!»

Вдруг до слуха Вардана донеслось тихое пение, голос показался ему знакомым; он поспешно поднялся и вышел из ода.

В доме старика Хачо все уже спали глубоким сном. Однако был человек, который так же, как и Вардан, не находил себе покоя. Это была Лала. Она оделась и, крадучись, как кошка, вышла из дому. Заслышав ее шаги, залаяла собака.

— Замолчи, — шепнула Лала.

Собака, узнав ее, затихла.

Была тихая весенняя ночь. Прохладный воздух освежил ее пылающие щеки. Войдя в сад, под сень густых деревьев, где никто не мог ее увидеть, она села на траву и, подперев руками лицо, взглянула на небо. Луны не было. «Где она, — подумала девушка. — Наверное, спит». Стояла тишина, все было объято сном; уснул даже ветер, обычно шелестевший в листьях, уснула река, плеск которой всегда слышался в ночной тишине.

Спит луна в глубине небес,

Спит птенец в глубине гнезда,

Вечер спит, не шуршит листва,

Спит река, не слышна волна.

Мать, а я не могу уснуть,

Отчего не смыкаю глаз?

Что терзает меня, скажи,

И сжигает жарким огнем?[37]