Через тучи, оставшиеся на небе, пробивались потоки солнечного света. После грозы в воздухе носился запах весны – чудно, ведь на носу зима. На дороге, ведущей к фабрике, лежали опавшие листья и мелкие веточки, не выдержавшие натиска ветров. Вдалеке, как глаза, полные слез, блестели окна Гэрлоха.

Гордон объезжал самые крупные препятствия на дороге, но был довольно рассеян. Почему он пошел на такую откровенность с Шоной? Он поклялся себе, что больше не будет ей доверять, однако выложил все свои планы и открыл свои мысли.

Она всегда умела найти брешь в его обороне.

Может, дело в том, что она честно призналась ему в своем бедственном положении? Она явно очень волновалась, словно опасалась, что он будет смеяться над ней, хотя ему больше всего на свете захотелось обнять ее, прижать к себе и защитить от всего. Он жаждал сделать мир безопасным местом для нее. Он хотел встать между ней и тем, что вызывало у нее тревогу или печаль. И конечно, после этого он идиот и дурень, но ему все равно.

Гордон был не намерен думать о Шоне, которая сейчас спала в его постели, и ее щеки даже во сне окрашивал нежный румянец. И тем более он не хотел думать о том, с каким трудом он ее покинул.

Однако он подозревал, что история повторится. У них нет будущего. Шона и дальше будет держаться за свою гордость. В конце концов, это часть ее. Когда умерли их с Фергусом родители, она оплакала их и стала жить дальше. Очевидно, то же самое она сделала, когда умер ее муж. Смелая, стойкая и высокомерная – эти слова лучше всего могли описать ее характер.

Но эти же качества не позволяли ей быть гибкой, покоряться, а он не станет довольствоваться малым. Ему же нужна женщина, которая бы любила его всем сердцем и ставила бы его превыше всего остального.

Он много лет потратил на то, чтобы завоевать любовь отца, пока не понял наконец, что тот просто не способен кого-либо любить. Он не намерен повторять такую же ошибку с Шоной.

Он дурно обошелся с Рани, бросив его ради разговора с ней, – нужно будет извиниться. Но утро прошло не зря: они выяснили, что вторая формула более стабильна, а третья, с кизельгуром, помогала процессу нитрования.

Фабрика оказалась идеальным местом для производства нового взрывчатого пороха. Кислоту для нитрования они заказывали под Эдинбургом, а вокруг Лох-Мора имелись залежи кизельгура.

Плюс к тому Рани – химик от Бога.

Гордон удивился, заметив у входа на фабрику карету. Когда он приблизился, из нее вышли трое, и это не столько встревожило его, сколько вызвало интерес.

Он вспомнил, как один из сержантов говаривал: «Не высовывайтесь, сэр, а то по вас начнут палить».

Любопытно, из каких «пушек» собрались палить эти господа?

Одетые очень похоже – в длинные сюртуки, высокие шелковые цилиндры и костюмы из дорогого черного сержа, – они сразу напомнили ему лондонских банкиров. Вид все трое имели торжественный и мрачный, точно собирались сообщить о чьей-то кончине. Может, и не на банкиров они похожи, а на совладельцев похоронного бюро.

– Сэр Гордон? – осведомился высокий незнакомец.

Волосы, тронутые сединой, выдавали в нем самого старшего.

– Да?

Гордон остановился. Он не любил сюрпризов и потому насторожился. Гостей он не ждал… Гордон потрогал в кармане брошь клана Имри, словно этот талисман должен был его уберечь. Вот только от чего?

– Вы могли бы уделить нам несколько минут?

– Могу я узнать, зачем вы приехали?

Говоривший улыбнулся:

– Нас привело к вам довольно срочное дело, сэр. Мы прибыли с деловым предложением.

Охваченный любопытством, Гордон подошел к двери, открыл ее и жестом пригласил гостей войти. Те проследовали за ним в огромный цех, как безмолвная траурная процессия.

Гордон провел их в кабинет управляющего, который он расчистил для своих нужд, и повернулся к визитерам.

– Что за неотложное дело? – спросил он.

Четверть часа спустя они вышли из кабинета в том же порядке. Гордон, ошарашенный, молчал.

Брайан Макдермонд впитал любовь к родине с молоком матери, и любовь эта постоянно поддерживалась разговорами о том, как счастливо они все заживут, когда свергнут англичан. Он сражался за Шотландию и готов был сражаться еще и еще. Но одно дело – война, и совсем другое – жизнь в шатком, хрупком мире.

Жить стало гораздо труднее. Разговоры о свободе прекратились, сменились тихим шепотом о том, как вынести бремя английского владычества. Ему запретили играть на волынке и забрали инструмент, но его клан оказался хитрее и спрятал для него еще один инструмент. И время от времени Брайан поднимался на утес над Лох-Мором и изливал душевную боль через звук.

Кое-кто намекал, что на него могут донести, что он рискует угодить в тюрьму или на виселицу. Но когда тоска делалась нестерпимой, когда пустота в душе не давала дышать, Брайан Макдермонд, презирая наставления трусов, брал волынку и играл дроку, оленям и орлам.

И там он встречался с Энн Имри, когда та, преступив все запреты, приходила послушать его волынку. Жена лэрда, женщина с нежной печальной улыбкой. На утесе над Лох-Мором они изливали друг другу душу, и Брайан Макдермонд узнал наконец, что есть нечто, помимо волынки, что может даровать ему умиротворение, – это его любимая.

Энн, черноволосая и кареглазая, улыбалась застенчиво и как бы неуверенно. Она была обычной девушкой из Инвернесса и приходилась лэрду дальней родственницей.

Они говорили о своих детях, о свободе, о тех законах, что призваны были задушить в шотландцах все шотландское. Не говорили они только о своих супругах.

И никогда не говорили они о том, что чувствовали друг к другу.

Приготовления к балу в честь прибытия мистера Лофтуса и Мириам в Гэрлох совпали с сильнейшим недомоганием мистера Лофтуса.

Уже три дня американец возлежал на постели в покоях лэрда и так мучился, что даже Элизабет, ухаживавшая за ним, была бледнее обычного. Хельмут нашел какие-то дела, требовавшие его присутствия вдали от больного, и даже обедал и ужинал в конюшнях.

Каким бы вредным ни был мистер Лофтус, таких мучений он не заслужил. Шона дважды вызывала из Инвергэр-Виллидж доктора. Доктор дважды приходил, осматривал мистера Лофтуса и дважды объявлял, что тот абсолютно здоров, если не считать приступа подагры и чрезмерной любви к тяжелой пище. Он посадил беднягу на строгую диету и предупредил, что, если тот нарушит предписания, последствия могут быть самые плачевные.

Спустя два часа Хелен была замечена на лестнице с графином виски и тарелкой бараньих отбивных под белым соусом.

Когда доктор пришел во второй раз, он наградил Шону таким взглядом, словно та пыталась отравить несчастного гостя. Из любви к Хелен она и слова не сказала, только сурово посмотрела на нее, предостерегая, чтобы та по доброте душевной больше не потакала прожорливости мистера Лофтуса.