Впрочем, она подозревала, что кто-то за ее спиной снабжает американца виски и едой, которую доктор категорически запретил.

Мириам ни капельки не расстроилась из-за болезни отца. Она прокомментировала его состояние так: «Папа, наверное, съел что-нибудь не то» – и больше не обращала на него внимания. Однако она принимала самое активное участие в подготовке к балу.

Два дня назад Шона сказала:

– У нас нет оркестра. Есть барабаны, волынка, флейта и скрипка – придется обойтись ими.

Интересно, эта глупышка хоть понимает, что они будут играть не вальсы для нее, а деревенские танцы? Официально вечер мог посвящаться Мириам, но на самом-то деле он подразумевался как праздник для жителей деревни и других гостей. А также как прощание последних Имри с Инвергэр-Глен.

Эта мысль чудовищно угнетала Шону.

Она решительно схватила книгу, в которой делала пометки, и удалилась на второй этаж в Фиалковую гостиную, названную так из-за дорогих французских обоев с узором из букетиков фиалок.

Когда она закрывала дверь, со стороны Ратмора донесся еще один взрыв. Уже несколько дней Гордон экспериментировал со взрывчаткой различной мощности. Когда в первый раз люди высыпали из замка, чтобы посмотреть на источник столь чудовищного звука – все, кроме мистера Лофтуса и Элизабет, – Шона хотела сказать им: не волнуйтесь, это просто Гордон.

Она не видела его с тех пор, как он оставил кошелек с деньгами у ее ног.

Разве он не должен по крайней мере изредка навещать Фергуса? Или он решил игнорировать и друга тоже?

В этот момент распахнулась дверь.

– Мне надо съездить в Эдинбург за подходящим платьем, – заявила Мириам.

– Вечер состоится через три дня, – ответила ошарашенная Шона, – на поездку нет времени.

– Мне нечего надеть.

Шона закусила губу, чтобы не сказать лишнее, и волевым усилием смягчила тон:

– Мириам, для жителей Инвергэр-Глен вы настоящая принцесса. Вы к простому ужину надеваете такие платья, которые привели бы их в благоговейный восторг. Нет необходимости покупать что-то еще.

Мириам недовольно поджала губки:

– Возможно, вы и правы. Кроме того, вряд ли в Эдинбурге найдется портниха, которая отвечала бы моим запросам.

Шона продолжала улыбаться только потому, что она урожденная Имри, и никому не под силу было вывести ее из равновесия, тем более такой козявке, как Мириам Лофтус.

– А вы что наденете?

Этот вопрос застал Шону врасплох.

– Я еще об этом не думала.

И правда, что она наденет? Единственное приличное платье, которое у нее осталось, – черное. Как же она устала от черного!

Мириам прищурилась:

– Вы же не станете надевать очередное черное платье?

Шона расправила плечи и вымучила улыбку:

– Мой траур только что закончился.

– Черный вам совсем не идет.

Шона не знала, что на это ответить.

– У меня есть платье, которое вам должно подойти. Оно мне велико, но я не стала его перешивать, потому что не собиралась его носить.

– В этом нет нужды.

Шона невероятным усилием воли сдержала улыбку.

– Я велю Элизабет, чтобы вам его принесли, – заявила Мириам, словно не слыша Шону.

Элизабет ей не служанка, но Шона не стала об этом говорить. К чему слова? Мириам все равно никого не слушает.

Мириам просто повернулась и вышла из комнаты. Шона в смятении проводила ее взглядом.

Неужели правила приличия обяжут ее надеть какие-то ужасные обноски этой американской девчонки? И свой последний праздник в Инвергэр-Глен она проведет одетая как пугало?

Гордость Имри сменяется унижением Имри.

Шона нахмурилась, еще несколько секунд смотрела на дверь и потом снова склонилась над записной книжкой. Она уже спланировала угощение – на него уйдет изрядная часть оставшихся денег, дай Бог, чтобы хватило прокормить мистера Лофтуса с его оравой в течение нескольких недель. Она договорилась, чтобы несколько женщин из деревни пришли и убрались в пиршественном зале и примыкающей к нему малой гостиной, так как гости будут главным образом веселиться в этих комнатах.

Волынщик, которого она наняла, отказался брать с нее деньги, сказав, что для него выступать в Гэрлохе – большая честь. Она едва не расцеловала Рори в ответ. Нет, конечно, она не стала смущать старика, но и слез благодарности сдержать не смогла.

Хелен постучалась и робко вошла в гостиную. Со вчерашнего дня, после визита доктора, они так по-хорошему и не разговаривали. Шона бросила взгляд на Хелен, отложила записную книжку на столик и принялась изучать компаньонку более внимательно. Что-то было не так. И судя по опухшим глазам, Хелен плакала.

– В чем дело? – спросила Шона.

Она позволила себе роскошь развести небольшой огонь в камине, и в комнате по этому случаю было очень тепло, а солнечный свет добавлял уюта.

Хелен села в кресло напротив и уставилась на свои колени.

– Хелен?

– Ты когда-нибудь чувствовала себя скверно из-за того, что наделала?

– Много раз. А в чем ты чувствуешь себя виноватой?

– Я сделала глупость, – поспешно ответила Хелен.

Шона выдохнула:

– Только не говори, что снова дала мистеру Лофтусу виски! Или лепешки! Ему же нельзя!

Хелен покачала головой. Она выглядела такой печальной, что Шона всерьез забеспокоилась. Она подалась вперед и положила руку на плечо подруги.

– Хелен, пожалуйста, расскажи мне все.

– Я думаю, история имеет свойство повторяться, тебе так не кажется?

Любопытный вопрос.

– Ты о чем?

– Ты говоришь себе, что больше не сделаешь того, что делала в прошлом, но при схожих обстоятельствах начинаешь вести себя точно так же, как и раньше. А как же все уроки, которые ты вынесла? Как же боль, которую ты испытала?

Шона откинулась на спинку кресла и посмотрела на Хелен долгим взглядом. Откуда та узнала? Она достаточно быстро возвращалась в Гэрлох – и после случая на фабрике, и из Ратмора. Она ни в чем не признавалась Хелен, но та, похоже, отчитывает ее за недостойное поведение!

Она, однако, это заслужила.

Хелен старше ее всего на несколько лет и во многих областях гораздо более зрелая, чем Шона. Возможно, так сложилось потому, что Хелен много лет ухаживала за больным отцом. Или потом, когда после его смерти осталась без гроша в кармане. По крайней мере в этом они похожи.

– Я чувствовала себя такой одинокой, – проговорила Шона. – Что, конечно, не извиняет моего безрассудства. Я с ним теряю голову. Вижу Гордона – и весь мир как будто исчезает.