беру ее, подношу к носу и, вдохнув, прикрываю глаза. Этот аромат переносит меня в те дни, когда мы были вместе, и я была особенно счастлива. Ночь на крыше, вечер на танцах, прогулка в парке: я ощущаю морской ветер, слышу смех Никиты, чувствую тепло его рук, когда он нечаянно касается моей кожи. И это невыносимо.

Я буквально заставляю себя положить толстовку на место и зажмуриваюсь, силясь вспомнить, зачем сюда пришла. «Ножницы!» – осеняет меня.

Поворачиваюсь к его столу, и мне вдруг начинает казаться, что я ныряю в море и иду ко дну, потому что вижу гирлянду из фотографий, растянутых над ним. Здесь мы с Никитой на снимках в разные моменты нашей жизни: от детства к настоящему времени. Такие разные и такие счастливые – буквально с улыбкой до ушей. На последней фотографии мы с ним обнимаемся после выступления на фестивале: усталые и все в поту. У меня блестит над верхней губой, а у него влажные круги подмышками, как у рабочего на стройке – еще бы, больше трех часов двигаться на сцене и исполнять песни!

Ощущение, что мне не хватает всего этого, ложится в животе тяжелым камнем. Быть без Никиты это как потерять часть себя. Наверное, он чувствует то же самое, глядя каждый раз на наши снимки, когда садится учить уроки.

Я достаю телефон, чтобы написать ему, что скучаю, но замираю, уставившись на сообщение, которое отображается на экране. Это оповещение из банка: какая-то Эллина Х. перевела мне тридцать тысяч. Внушительная сумма. Что еще за Эллина? Наверное, ошиблась. Как бы мне теперь вернуть ей деньги?

Вспомнив, что тетя Таи работает в этом банке, я набираю номер подруги. Выслушав меня, она обещает связаться с родственницей и попытаться помочь. Сведения о клиентах банка – конфиденциальная информация, но кто его знает? Вдруг получится? Мне чужие деньги точно не нужны.

Я проверяю стол Никиты, но не нахожу на нем ничего, кроме кучи записок с текстами будущих песен. Ножниц нигде нет. Спускаюсь, чтобы сообщить об этом тете Марине, но застаю ее режущей мясо этими самыми ножницами.

– Нашлись! – Восклицает она. – Оказывается, лежали под разделочной доской, а я и не заметила! Останешься на ужин?

– Нет, спасибо. Мне еще доклад по литературе готовить. – Вежливо отказываюсь я. – Как-нибудь в другой раз.

И ухожу в смешанных чувствах, думая только о том, почему жизнь, кажущаяся такой простой, вдруг оказывается такой сложной?

«Хочешь сегодня погулять? У меня предки опять свалили на дачу». – Пишет Стас, когда я возвращаюсь домой и сажусь за уроки. – «Можем сначала сходить в кино, а потом поехать ко мне». – Предлагает он.

Мои пальцы замирают над клавиатурой, грудь сдавливает от волнения. Я знаю, что означает «поехать ко мне», и поэтому не хочу спешить с ответом.

19.2.

НИКИТА

– Наконец-то, нашел тебя. – Вздыхаю я, приблизившись. – Пришлось обойти полгорода.

Леха поднимает на меня взгляд и тут же сводит брови. На его лице словно происходит надлом. Он явно не рад меня видеть.

– Привет. – Моей участливой улыбки хватает, чтобы разозлить его еще сильнее: теперь он сжимает пальцы в кулаки.

– Чего тебе? – Спрашивает он.

– Я искал тебя. – Говорю я и сажусь рядом с ним на ствол старого сухого дерева.

– Это я уже слышал. – Бурчит Дрыга, отворачиваясь и впиваясь взглядом в море, в котором отражаются неподвижные облака высокого неба. – Зачем я тебе понадобился?

– Хотел убедиться, что у тебя все в порядке. – Признаюсь я.

– Убедился? – Хмыкает он.

Я беру паузу. Необходимо время, чтобы схлынуло его раздражение, как пена с волн, бьющихся о берег. Мы сидим неподвижно, и оба глядим вдаль. Леха не выдерживает первым:

– Никит, слушай, я, правда, хочу побыть один. Свали, а?

– Нет.

– Тогда я уйду. – Он встает.

– Погоди. – Прошу я, поднимаясь вслед за ним. Осторожно беру его за плечи и усаживаю обратно. – Давай, поговорим?

– Будешь лекции мне читать? – Огрызается Леха. – Я не нуждаюсь!

– Нет. – Я мотаю головой. – Нет!

– Хочешь рассказать мне, какое я дерьмо?! Так я и так знаю!

Дрыга опять вскакивает, и мне снова приходится усадить его обратно.

– Лех, да я здесь не за этим. Честно. – Я вынуждаю его посмотреть мне в глаза. – Мне просто нужно было убедиться, что с тобой все в порядке.

– А со мной не все в порядке. – Выдыхает он. Его губы дрожат и кривятся, как будто он вот-вот заревет. – Со мной ни черта не в порядке, понимаешь? И я просто хочу, чтобы все оставили меня в покое!

– Я не могу. – Тихо говорю я. – Потому, что ты – мой друг. И я не отстану.

– Не надо сейчас всего этого, ладно? – Устало бросает Леха. – Мне тошно уже от сожалений и всей этой сочувственной блевотины.

– Хорошо. – Киваю я, отворачиваясь к воде. – Не хочешь говорить – давай, помолчим. Но я никуда не уйду.

– Брось. Можешь валить. Если боишься, что руки на себя наложу, то этого не будет, я же не отшибленный, как некоторые.

– Знаю.

– Тогда не веди себя как мудак! – Вспыхивает он. – Проваливай отсюда! Ну!

– Нет.

Леха пинает ногой камень и рычит.

Пусть бесится. По крайней мере, больше не вскакивает и не пытается убежать.

Я молчу. Подбираю с земли камешек, формой похожий то ли на сердце, то ли на задницу, и кручу его в пальцах, рассматривая в лучах рассеянного холодного света.

– Я просто урод. Ничтожество. – Говорит, наконец, Леха. Его голос звучит отчаянно, почти жалобно. – Не понимаю, какого черта тебе надо? Сидеть тут со мной и делать вид, будто проявляешь участие!

– Я не делаю вид. – Отвечаю я. – Просто мне хотелось бы, чтобы рядом со мной тоже был кто-то в такой момент.

– Пф. – Фыркает он.

– Я искал тебя везде, даже на кладбище.

– Я был там. – Его взгляд опускается. – Но там постоянно дежурит ее мать. Это невыносимо.

– Поэтому ты пришел сюда. – Я убираю камешек в карман. – Потому, что вы часто бывали здесь вместе.

– Часто? – Горько усмехается он. – Два раза в августе, да один первого сентября – вместе с вами. Мы с ней и были-то вместе всего месяц, какое уж тут часто! Я не думал, что она так… что воспримет все настолько серьезно.

– Ничего страшного не случится, если ты произнесешь ее имя вслух.

– Я не могу. – Тихо говорит Леха. – Мне кажется, я задохнусь.

– Не бойся. Тебя никто не услышит.

– Иди к черту.

И мы снова молчим с минуту или около того.

– Я знал, что она чувствует. – Произносит он после паузы голосом, лишенным надежды. – Я все понимал. И все равно делал это, уговаривая себя, что мне плевать. Хотя, мне не было.

– Знаю.

– Странно, да? Человек, которому разбили сердце, становится бесчувственным настолько, что начинает разбивать другим сердца направо и налево. Почему это работает именно так?

– Наверное, тебе хотелось переложить на кого-то свою обиду. – Предполагаю я. – Жертва сегодня, палач завтра. Правило эстафеты.

– Глупо. И жестоко. – Бормочет Леха.

– Раненая душа слепа.

– Ха.

– Но ведь Ксюша тоже попалась на эту удочку. Столько чувств – она просто не смогла с ними совладать.

Дрыга делает судорожный вдох, и по его щекам скатываются слезы. Он спешно вытирает их – снова и снова.

– Я виноват. – Вдруг хрипло произносит он.

– Да. – Киваю я, желая оставаться с ним предельно честным до конца. – Ты – подлец. И ты виноват в том, как поступил. Но ты не убивал Ксюшу, и все вокруг это понимают.

– Хм. – Улыбается он, наблюдая за солнцем, опускающимся в море на горизонте. – А как мне простить себя? Это ведь невозможно.

– Значит, не торопись пока с этим. – Голос меня подводит.

– Что мне в тебе нравится, так это твой оптимизм. – Хмыкает друг.

Я развожу руками.

– Просто живи, делай то, что умеешь и что любишь. Стань лучше, стань счастливым – Ксюша бы этого хотела.

– Как же у тебя все просто.

– Прости. Я лишь пытаюсь помочь. – Застегиваю молнию на толстовке до самого верха, но спрятаться от его жалящего взгляда все равно не получается.

– Знаешь, что я чувствовал, когда понял, что она влюбилась в меня?

– Что?

– Она жутко меня взбесила. Меня буквально выворачивало от того, что я знал, что эта