Батыевы телохранители храбро отбивались, став спиной к частоколу, который они только что пытались преодолеть. Рязанцы перебили всех окруженных тургаудов, коих было полторы сотни человек.

Снимая с убитых тургаудов шлемы, панцири и налокотники, русичи поражались их богатой отделке и необычайной прочности. Мечи павших тургаудов не тупились даже при ударе о камень, а их панцири невозможно было пробить ни стрелой, ни копьем.

Захваченные в плен мунгалы поведали рязанцам, что до сего случая Батыевых тургаудов никому еще не удавалось победить. При этом пленники не скрывали своего восхищения мужеством и воинской сноровкой рязанских дружинников. Кое-кто из пленников грозил рязанцам жестокой местью со стороны Батыя, который, конечно же, не простит им гибель своих лучших воинов.

Когда опустилась ночь, из Батыева стана за Окой донесся глухой протяжный грохот больших кожаных барабанов. Это было траурное поминовение павших тургаудов.

* * *

В самом начале сражения на южном валу Рязани в Сдилу Нилыча угодили две татарских стрелы, поранив ему правую руку и правую ногу. По этой причине мытник не участвовал в рядах своей сотни в яростной сече на восточном валу, отлеживаясь в доме какого-то стеклодува, стоявшем поблизости от Успенского храма. Сюда раненому мытнику помогли добраться боярыня Феофания и Милослава, дочь боярина Турдея, сложившего голову в сече с татарами у Черного леса.

Феофания и Милослава были в военном облачении и с оружием, поэтому обе сразу поспешили на шум сражения, оставив раненого мытника на попечение знахарки Акулины.

Сдила Нилыч стонал и плакал, покуда Акулина извлекала из его ран обломки стрел и накладывала повязки из чистого тонкого полотна.

– Я вижу, иные из мужей ныне обрели женскую плаксивость, а иные из жен вдруг возгорелись мужеством, – ворчала знахарка, врачуя мытника. – Вот как тяжкое бедствие людскую суть раскрывает. Оказывается, и слабое женское тело может быть обителью сильного духа. А иной мужчина при своей внешней дородности бывает плаксив и робок, как отроковица.

– Это ты про меня, что ли, карга старая? – огрызнулся Сдила Нилыч, натягивая на себя окровавленную рубаху. – Тебя бы саму стрелой продырявить, так завыла бы еще похлеще моего!

Акулина не слушала рассерженного мытника, торопясь оказать помощь другому ратнику, с которого жена стеклодува уже сняла кольчугу и теплую рубаху, обнажив кровоточащую рану у него на груди. Ратник стойко переносил сильную боль, хотя на вид был гораздо моложе Сдилы Нилыча.

Мытник поспешил поскорее убраться прочь. Ему чуть не стало плохо от одного вида страшной раны, над которой склонилась Акулина.

Кое-как доковыляв до своего дома, Сдила Нилыч без сил рухнул на ложе. Его мутило от запаха крови, которой пропитались повязки на его ранах. К тому же мытника терзал страх. Ему казалось, что мунгалы вот-вот ворвутся в город, а у него нет сил ни для защиты, ни для бегства.

Наконец измученный мытник провалился в забытье, как в черную яму.

Разбудил Сдилу Нилыча его старший сын Лука, который был полон восторженных впечатлений от того, как княжеские гридни истребили Батыевых телохранителей, облаченных в непробиваемые доспехи.

– Боярин Твердислав пятерых тургаудов заколол, а сам при этом не получил ни царапины, – рассказывал Лука, успевая одновременно жевать хлеб с салом. – Сотник Лукоян семерых тургаудов убил. Головы нехристей так и летели в разные стороны! Вот бы мне так мечом владеть!

Сдила Нилыч с кряхтеньем поднялся с постели и тоже сел за стол, налил себе браги в чашу.

– Наших-то много ли полегло? – хмуро спросил мытник, недовольный тем, что Лука восхищается чужой доблестью и не замечает того, что его отец изранен.

– Немало, – ответил Лука.

– Жив ли боярин Святовит Судиславич?

– Живой. Этот тоже мунгалов славно посек!

– Жив ли огнищанин Лихослав?

– Жив. Ранен токмо.

– А Любомир Захарич?

– Этот погиб.

– Ах ты, Господи! – Сдила Нилыч перекрестился и тут же сморщился от боли в пораненной правой руке.

Лука продолжал перечислять имена имовитых рязанцев, павших в этот день.

– Что, и Данила Олексич пал? – встрепенулся Сдила Нилыч, когда Лука упомянул имя купца.

– Тело его я не видел, но, говорят, убит Данила Олексич, – сказал Лука. – На восточном валу голову сложил.

– Вот и славно! – подумал и одновременно произнес вслух Сдила Нилыч. Заметив, что сын изумленно вытаращил на него глаза, мытник поспешно добавил: – Вот беда-то, хотел я сказать. Как теперь быть жене Данилы и деткам его? Горе-то какое!

Сдила Нилыч скорчил сострадательную мину, хотя на самом деле голова его была полна злорадных мыслей: «Купчишка думал, что всех обхитрил, золотишко свое припрятав. Ан нет! Смерть еще никому обхитрить не удавалось. Воспользуюсь-ка я чужой казной! Покойнику злато не надобно, а мне лишние деньги не помеха. Кто знает, может, от татар еще откупаться придется…»

Дождавшись, когда Лука захрапел, объятый крепким сном, Сдила Нилыч, превозмогая боль от ран, облачился в бараний тулуп, прихватил заступ и отправился к дому Данилы Олексича.

Над Рязанью сгущались сумерки.

Людей на улицах было мало; все, кто принимал участие в обороне города от татар, отдыхали или залечивали раны, пользуясь затишьем. Женщины загоняли детей по домам, едва начинало смеркаться.

Все окна купеческого дома были закрыты ставнями, ворота были заперты изнутри на засов. Создавалось впечатление, что в доме кто-то есть. Но Сдила Нилыч знал, что вся мужская прислуга купца Данилы полегла в сечах с татарами. Старого конюха и того позавчера сразила татарская стрела, когда тот стоял на стене в дозоре. Жена и дети Данилы находились в детинце. Последние два дня Данила Олексич жил совершенно один в своих просторных хоромах.

Мытнику было ведомо, что его приятель-купец, уходя из дому, всегда оставлял ворота на запоре, а сам перелезал через забор со стороны огорода. Благо Данила Олексич не страдал ожирением и обладал почти мальчишеской сноровкой.

Сдила Нилыч из-за своих ран перебрался через забор с немалым трудом. Ему даже пришлось взять из дровяной поленницы несколько поленьев потолще и сложить их у забора наподобие ступенек.

Оказавшись во дворе купеческого дома, мытник действовал уверенно и быстро. Он не раз бывал здесь, поэтому хорошо знал, где стоит баня, где курятник, где кладовые, где конюшня с сеновалом… Первым делом Сдила Нилыч зашел в конюшню, широко распахнув скрипучие дверные створы. Лошадей здесь не было, расчетливый купец Данила продал их, едва началась война с мунгалами. В пустой конюшне тем не менее стоял крепкий запах лошадиной упряжи и полусухого лошадиного помета.

В конюшне было две навозные кучи: одна побольше, другая поменьше.

После краткого раздумья Сдила Нилыч принялся разгребать большую навозную кучу. Слежавшийся и смерзшийся навоз плохо зацеплялся лопатой. Мытник пыхтел от натуги, раскидывая большие комья навоза по сторонам. Он уже разбросал почти половину кучи, когда прозвучавший у него за спиной язвительный голос заставил его не только вздрогнуть от неожиданности, но и облиться холодным потом.