– Сколь ты все же молода и наивна, Снегурочка моя, – с деланным достоинством провозглашал Воздвиженский. – «Спите»… Ты бы еще сказала «дуетесь», как у вас, студентов, принято…

– Как это не называй, а суть – одна! Порнографическая!

– Вот она, планета Екатерина… Собственной персоной! Ты хоть понимаешь, дорогая моя, сколь сложен мир человеческих чувств?

– Это я понимаю, – кивнула Таня, старательно делая вид, что не обиделась за планету Екатерину.

– И в этом мире существуют тысячи оттенков! Миллионы нюансов! Сотни настроений! Эх, если бы ты знала, сколь безгрешны наши отношения с Полинькой… Сколь много в них чистого, горнего света, – разглагольствовал Мирослав, опершись локтем на сложенные башней диванные подушки. Распахнувшийся халат обнажил покрытый черными волосами живот и изрядную грудь. – Впрочем, если тебе это неприятно, Снегурочка моя, я готов прекратить отношения с Аполлинарией… Я, конечно, имею в виду их физический аспект! Мне это элементарно! Ведь я люблю ее не как женщину, но как родственную душу! Я люблю ее тонкий ум, ее кроткий взгляд, ее способность понимать с полуслова…

– Может быть, это слишком сложные материи для дурочки с Екатерины, но мне кажется – это какое-то извращение!

– Что именно, душа моя?

– То, что ты любишь меня, но со мной не спишь! А с ней спишь, но ее не любишь!

– Ах вот оно что… – Воздвиженский меланхолически запустил пятерню в свою густую бороду. – То есть ты хочешь, чтобы я с тобой переспал. Так?

Вывод этот из сказанного Таней никоим образом не следовал. Тем не менее по сути он являлся верным. И Таня, выдержав длинную паузу, за время которой ее щеки успели стать пунцовыми, отвечала:

– Да.

– Тогда знаешь… – задумчиво сказал Воздвиженский. – Лучше бы тебе перед этим чего-нибудь выпить… Например, ликеру…

И на глазах у оторопевшей Тани он вскочил, распахнул створки своего скудного бара и принялся греметь полупустыми бутылками, бормоча себе под нос «выдохлась, зар-раза», «какой же этот Закрепищечин все-таки проглот!» и «наверное, саке слабовато будет, пятнадцать градусов – это же мизер…».

Когда он наконец возвратился к Тане с высоким бокалом, в котором слоями стояли конкордианская экспортная ржаная водка «Слеза блаженных», вязкий вишневый ликер «Первый поцелуй» и восстановленный из концентрата сок черной дыни (основной продукт питания дружественных чоругов), Таня почувствовала себя зверушкой, которой добрый доктор Айболит несет полезную микстуру.

– Пей! – потребовал Воздвиженский, протягивая Тане бокал.

– Зачем?

– Так надо!

В тот день Таня много раз повторяла про себя эти слова. Очень уж хорошо они объясняли все то, что произошло после.

Как ни странно, после того апрельского утра их отношения с Воздвиженским совершенно не изменились. Разве что в программу Таниных дневных визитов был добавлен еще один пункт.

Или скорее подпунктик.

Поначалу Таня была довольна. «Теперь у меня все по-человечески».

А вот Тамила после рассказов Тани о том, «как все было», просто возненавидела Воздвиженского.

«У-у, обезьяна хитромудрая! Даже слышать больше про него не хочу!» – ярилась она и грозила подразумеваемому поэту кулачком.

Люба, которую Танин «эпизод» тоже навел на мрачные мысли относительно будущего ее подруги, усиленно пыталась сватать ей молодых подводников – оставшихся непристроенными сокурсников своего кадета Андрюхи.

Куда там! Таня неизменно воротила свой ксеноархеологический нос от подтянутых, выдубленных ветром, солью, одеколоном Серег и Борек с их незамысловатым юморком…

К концу третьего курса жизнь Тани приобрела совершенно стабильные, до тошноты стабильные очертания.

Из универа – к Мирославу. От Мирослава – пешком домой. Холодный зверь Кенигсберг тоже требовал своей порции любви, и Тане не жаль было ему эту любовь скармливать. А утром – снова в универ.

Все интересное, что случалось теперь с Таней, происходило по преимуществу в ее внутреннем мире.

И она сама проморгала момент, после которого события двадцативековой давности начали волновать ее не меньше, а может, даже и больше, чем ее реальная жизнь.

Одним непримечательным вечером поэт Севрюгин-Поневин (тот самый, в косоворотке и с русыми кудрями) сообщил ей, что Воздвиженский и Живокоренцева отправились в столицу клонских высоких технологий Севашту в составе группы творческой интеллигенции. Однако Таня с удивлением отметила, что это известие опечалило ее отнюдь не в большей степени, чем недавняя гибель Хрустального Замка. Хрестоматийный ксенообъект был безнадежно измордован аварией на люксогеновом терминале космодрома Бримиш, что на планете Паркида.

Впрочем, Таниной научной карьере эти перемены пошли только на пользу – наука всегда отвечает взаимностью тем, кто любит ее бескорыстно.

В зачетке у Тани были одни «преизрядно» и «преотменно». А в темных университетских коридорах на ее робкий кивок начали отвечать полновесным «Здравствуйте, Танечка» доценты и профессора профильных кафедр.

Оставалось только защитить дипломную работу.

Когда пятый – выпускной – курс подходил к концу, Таня получила печальное известие с родной Екатерины. Скончался ее дедушка, Илья Илларионович.

Танина мама относилась к своему отцу прохладно. «Этот подлец бросил нас, когда мне было семь лет!» – говорила она с той особой интонацией, что свойственна всем непогрешимым людям. Убитой горем Неонила Ланина не выглядела.

А вот Таня претензий к дедушке Илье Илларионовичу не имела. Ее он никогда не «бросал». Напротив, всегда поддерживал и по мере сил баловал. В конце концов, именно он добавил ей денег на билет до Земли и обустройство в Кенигсберге.

Всплакнув не для виду, Таня все же отбросила идею отправиться на похороны.

Увы, даже та неплохая стипендия, которую она получала за свое преуспеяние в науках, не предоставляла финансового пространства для подобных красивых жестов.

Таня решила ограничиться заупокойной службой и тотчас ее заказала, остановив свой выбор на давно облюбованной церкви Успения Богородицы неподалеку от «Семи гномов». Но когда изумленная мама с дрожью в голосе объявила ей, что, согласно завещанию, дедушка оставил ей значительную сумму («По сути дела – все тебе! Представляешь?»), Таня поняла, что ей, главной наследнице, пропустить похороны просто неэтично.

Тем более что на Екатерине она не была четыре с половиной года.

И еще она чувствовала: в жизни пора что-то менять, и перемены незримой толпой уже теснятся у ее порога.

Нет, она ни на секунду не допускала мысли о том, чтобы вернуться на Екатерину навсегда. Проработать всю жизнь школьной учительницей истории? Лучше смерть.

Но она чувствовала: именно там, на Екатерине, ей представится возможность понять нечто важное. Решить, кого из незримой толпы, стоящей у порога, следует радушно попросить в дом, а кого – гнать поганой метлой.