Он положил пистолет в карман пиджака рядом со своим револьвером и присел на корточки. В отражении на телеэкране он видел, что Катрина все еще целится в них, в волнении переступая с ноги на ногу. Харри протянул к Беккеру руку, тот отпрянул и повалился на пол, Харри снял с него наушники.

— Где Юнас? — спросил Харри.

Беккер посмотрел на него, явно не понимая ни о чем его спрашивают, ни что вообще происходит.

— Юнас? — повторил Харри и закричал: — Юнас! Юнас, ты здесь?

— Тише! — сказал Беккер. — Он спит. — Голос и у него был сонный, будто он накачался успокоительным. Он показал на наушники. — Нельзя его будить.

Харри сглотнул:

— Где он?

— Где? — Беккер помотал своей шишковатой головой. Кажется, он только сейчас узнал Харри. — В своей кровати, разумеется. Все мальчики должны спать в своих кроватях, — нараспев добавил он.

Харри полез в другой карман пиджака и достал наручники.

— Вытяните руки, — приказал он.

Беккер опять захлопал глазами.

— Это для вашей же собственной безопасности, — добавил Харри.

Заученная фраза, которую они затвердили еще в полицейской академии; главное — прежде всего успокоить арестованного. Но когда Харри услышал, как произносит ее, он понял, почему встал между Катриной и Беккером: дело было вовсе не в призраках, он действительно боялся за его безопасность.

Беккер вытянул руки как для молитвы, и стальные браслеты с щелчком захлопнулись на его тонких волосатых запястьях.

— Сидите, — сказал Харри. — Она вами займется.

Он поднялся и подошел к дверному проему. Катрина опустила револьвер и улыбалась ему, глаза ее сияли удивительным светом, словно где-то в их глубине полыхали угли.

— С тобой все в порядке? — спросил Харри. — Катрина?

— Разумеется, — все еще улыбаясь, ответила она.

Харри помедлил, потом стал подниматься по лестнице. Он помнил, где находится комната мальчика, но вначале открыл другую дверь. В спальне Беккера свет не горел, но он различил в темноте двуспальную кровать. Покрывало было откинуто только с одной стороны, как будто Беккер точно знал, что Бирта никогда не вернется.

И вот Харри у двери в комнату Юнаса. Перед тем как войти, он прогнал из головы все мысли и образы. Из темноты донеслось мелодичное позвякивание. Харри догадался: в открывшуюся дверь потянуло сквознячком, и в движение пришла «музыка ветра» из тонких металлических трубочек. У Олега в комнате тоже была прикреплена к потолку такая штука. Харри вошел и увидел, что на кровати под одеялом кто-то лежит. Он прислушался, пытаясь уловить звук дыхания, но слышал лишь тоненькое позвякивание, которое никак не хотело затихать. Он протянул руку к одеялу, и вдруг его сковал иррациональный страх, рука застыла в воздухе.

И все же Харри заставил себя приподнять одеяло и взглянуть на лежавшее под ним тело. Это был Юнас. Казалось, он действительно спит. Если бы не глаза — широко открытые, глядящие в потолок. На плече у мальчика Харри заметил пластырь. Он наклонился над ребенком и пощупал ему лоб. И вздрогнул, когда понял, что лоб теплый. Тут до его слуха долетел сонный голосок: «Мама?»

Харри был совершенно не готов к собственной реакции. Может, так случилось, потому что он вспомнил об Олеге. А может, потому что вспомнил себя самого, как однажды в детстве, еще в Оппсале, он проснулся среди ночи и решил, что мама все еще жива. Влетел в родительскую спальню и увидел широкую кровать — покрывало было отвернуто только с одной стороны.

Как бы то ни было, но Харри не удалось удержаться: слезы вдруг навернулись на глаза, размывая лицо Юнаса, и покатились по щекам, оставляя горячие следы, а потом попали в рот, и Харри почувствовал их соленый вкус.

В семь утра Харри вошел в камеру предварительного заключения № 23, и за ним закрыли дверь. На нарах сидел Беккер и без всякого выражения смотрел на него. Харри уселся на стул, который прихватил из комнаты охраны и поставил в центре пятиметровой камеры полицейского управления.

Вопреки всем правилам он предложил Беккеру сигарету из довольно помятой пачки «Кэмела».

— Здесь вряд ли разрешено курить, — сказал Беккер.

— Если бы я торчал тут с перспективой на пожизненное, — ответил Харри, — то рискнул бы.

Беккер молча смотрел на него.

— Берите-берите. Лучшего места для курения тут не найти.

Профессор криво улыбнулся и взял протянутую сигарету.

— С Юнасом все в порядке, — сообщил Харри, вынимая зажигалку. — Я поговорил с Бендиксенами, и они согласились взять его к себе на несколько дней. Мне, конечно, пришлось здорово полаяться с Охраной детства, но в итоге я их убедил. К тому же прессе о вашем аресте мы пока не сообщили.

— Почему? — спросил Беккер и осторожно наклонился над пламенем зажигалки.

— Я к этому еще вернусь. Вы должны понять, что, если вы не станете сотрудничать, я не смогу дальше скрывать эту информацию от журналистов.

— А, вы — добрый следователь. А злой — тот, что допрашивал меня вчера, да?

— Правильно, Беккер, я — добрый следователь. И я бы хотел задать вам несколько вопросов без протокола. Все, что вы расскажете, не будет, да и не может быть использовано против вас. Вы согласны отвечать?

Беккер пожал плечами.

— Эспен Лепсвик, который допрашивал вас вчера, думает, что вы лжете. — Харри выпустил дым в сторону от датчика пожарной сигнализации на потолке.

— О чем?

— О том, что в гараже у Камиллы Лоссиус вы только поговорили с ней и сразу ушли.

— Но это правда.

— А он думает, что вы похитили ее, убили и расчленили тело.

— Да это же безумие какое-то! — перебил его Беккер. — Мы просто поговорили с ней, правда!

— А почему же вы отказываетесь сообщить нам, о чем был разговор?

— Я уже сказал: это частное дело.

— И вы заявляете, что вы звонили Идару Ветлесену в день его убийства тоже по частному делу, так?

Беккер поискал глазами пепельницу:

— Слушайте. Я не совершил ничего противозаконного, но я отказываюсь отвечать на вопросы, пока не приедет мой адвокат. Он будет здесь сегодня же.

— Вчера вечером мы предлагали вам адвоката, который мог приехать немедленно.

— Мне нужен нормальный адвокат, а не какой-нибудь там… общественный. Вам не кажется, что пора объяснить мне, почему вы думаете, что я что-то такое сотворил с Лоссиусовой бабой?

Харри изумился такой формулировке, вернее, самому словечку — «баба».

— Если она пропала, — продолжал Беккер, — вы должны были арестовать самого Лоссиуса. Ведь всегда в таких историях виноват муж, разве не так?