Харри надел пиджак и ботинки и уже собрался было выходить, но вернулся, забрал из шкафа свой табельный «смит-вессон» и сунул его в карман пальто.

Любовь все еще бродила в его теле, он дрожал, чувствовал небывалый подъем, легкое опьянение. Он уже дошел до уличной двери, когда легкий щелчок заставил его остановиться и вглядеться в глубину двора, где тени лежали гуще. Ему надо было идти, и он пошел бы, если бы не следы. Следы обуви на линолеуме. Поэтому он свернул во двор позади дома. Желтый свет окон освещал сверху серый снег, который лежал там, куда днем не доставало солнце. Она стояла у входа в подвал. Кривая фигура с покосившейся головой, глазами-камушками и выложенной гравием улыбочкой, которая была обращена именно к нему, — беззвучный смех, скакавший между кирпичными стенами и перешедший в истерический визг, наверное, его собственный, потому что он схватил лопату, которая стояла у лестницы, и начал яростно ею размахивать. Острый край вошел в снег у шеи, подхватил голову и метнул влажный ком прямо в стену. Следующий удар разрубил снеговика пополам, а последний — отправил то, что осталось, на черный асфальт в центре двора. Харри стоял, хрипло дыша, и вдруг услышал у себя за спиной еще щелчок. С таким звуком взводят курок. Он мгновенно бросился вниз, перекатившись по снежной каше, и выхватил из кармана револьвер.

У заборчика под старой березой стояли, застыв, Мухаммед и Сальма и смотрели на соседа огромными испуганными глазами. В руках у них были сломанные сухие ветки. Ветки, которые должны были стать тонкими ручками снеговика, если бы Сальма в страхе не сломала свою надвое.

— Наш… наш снеговик, — пролепетал Мухаммед.

Харри поднялся, сунул револьвер в карман пальто и закрыл глаза. Выругался про себя, сглотнул и, сделав усилие, послал мозгу приказ отпустить рукоять. И тогда открыл глаза. Сальма заливалась слезами.

— Простите, — прохрипел он, — я помогу вам делать нового.

— Я хочу домой, — прошептала Сальма сквозь слезы.

Мухаммед взял сестренку за руку, и, обойдя Харри, они отправились восвояси.

Харри стоял, все еще ощущая ладонью рукоять револьвера. Щелчок. Он решил, что это звук взводимого курка. Но это ошибка, как раз это-то происходит беззвучно. Если что и слышно, так это звук, когда отведенный курок встает на место, звук отмененного выстрела — «ты-еще-жив». Он снова достал свой «смит-вессон». Наставил на насыпь и нажал на спусковой крючок. Курок дернулся к барабану. Харри нажал сильнее. Курок не двигался. И только когда в третий раз он отвел спуск на треть назад и подумал, что выстрел вот-вот может грянуть, курок начал подниматься. Харри ослабил нажим. Курок с металлическим щелчком упал обратно. Харри узнал этот звук и понял, что человек, который настолько отвел спусковой крючок, что курок поднялся, точно собирался выстрелить.

Харри посмотрел вверх, на свои окна на третьем. Там было темно, и тут его поразила мысль: он же понятия не имеет, что там происходит, когда его нет дома.

Эрик Лоссиус сидел, уставившись в окно своего кабинета, и удивлялся, как мало он знал, что скрывалось за взглядом карих глаз Бирты, и тому, что от сознания — у нее были другие мужчины — ему было хуже, чем от известия о ее исчезновении и даже, возможно, смерти. Как он мог из-за этой женщины кинуть Камиллу в руки убийцы! А еще Эрик Лоссиус думал, что он, должно быть, любил Камиллу. И любит до сих пор. Он звонил ее родителям, но те ничего о ней не знали. Возможно, она уехала к одной из своих подруг из западного Осло, с которыми он сам едва перемолвился словом.

Он смотрел, как вечерняя тьма медленно ползет по Гроруддалену, стирает детали пейзажа. Дела на сегодня все закончились, но он не хотел возвращаться в свой огромный и теперь еще более пустой дом. Не сейчас. Позади него в шкафчике стояла какая-то выпивка — так называемые «потери» при перевозке баров, но содовой не было. Он налил себе в кофейную чашку джину и успел пригубить, как вдруг раздался телефонный звонок. На дисплее появился цифровой код Франции. Этого номера в списке жалобщиков не было, так что он смело взял трубку.

Эрик узнал ее по дыханию, не успела она сказать и слова.

— Где ты? — спросил он.

— А ты как думаешь? — Ее голос долетал к нему откуда-то очень издалека.

— Откуда ты звонишь?

— От Каспера.

Каспер держал кофейню в трех километрах от их каннской дачи.

— Камилла, тебя разыскивают.

— Правда?

Судя по ее голосу, она лежала в шезлонге и загорала. Изображала интерес, но на самом деле смертельно скучала, и это было отзвуком той отдаляющей холодности, в которую он влюбился тогда, на террасе в Бломменхолме.

— Я… — начал он. И остановился. В самом деле, что он может ей сказать?

— Мне показалось, что лучше позвонить тебе, пока наш адвокат этого не сделал, — сообщила она.

— Наш адвокат?

— Моей семьи, — уточнила она. — Боюсь, он самый лучший специалист в подобных делах. Мы будем требовать раздела недвижимости и всех денежных средств, и мы считаем, что дом должен перейти в мою собственность. И я его получу, хотя, не скрою, подумываю продать.

Ну разумеется, подумал он.

— Я вернусь домой через пять дней. Этого тебе хватит, чтобы съехать.

— Довольно короткий срок, — сказал он.

— Ничего, справишься. Я слышала, что «Погрузка и перевозка» работает быстрее других, да и цены приемлемые.

Последнюю фразу она произнесла с таким презрением, что Эрик весь сжался. Точно так же, как сжимался во время разговора со старшим инспектором Харри Холе. Боже мой, думал Эрик, я был для нее чем-то вроде кофтёнки, по ошибке постиранной при слишком высокой температуре, — маловат и потому негоден. И с той же четкостью, с какой он ощущал, что теперь, в эту самую минуту, любит ее больше, чем когда-либо, понял: он потерял ее безвозвратно, примирения не произойдет никогда. Когда она положила трубку, он будто воочию увидел, как она — там, на Французской Ривьере, — щурится на закат сквозь солнечные очки, купленные за двадцать евро, но выглядящие как трехсоткроновые «Гуччи», или «Дольче и Габбана», или… Он забыл, как называются остальные марки.

Харри ехал вверх по склону холма в западном Осло. Он остановил машину на большой парковке возле трамплина. Постоял немного, глядя вместе с забредшими туда туристами на вид, открывающийся сверху на пустые трибуны, которые спускались по обеим сторонам озерка-арены. По направлению к фьорду простирался город.

Веских улик и следов так и не удалось обнаружить. Они подобрались к Снеговику так близко, что, казалось, только руку протяни. Но тут он снова уклонился и ускользнул, как опытный боксер. Старший инспектор почувствовал себя старым, тяжелым и неловким. Один из туристов уставился на него. Правый карман оттягивал табельный револьвер. А тела? Где, черт возьми, тела жертв? Ведь находят даже закопанные тела. Может, он кончился как полицейский?

Он почувствовал, как подступает смирение… Черта с два! На курсах в ФБР они разбирали дела, когда преступника находили лет через десять. И обычно дело раскрывалось благодаря маленькой, почти неприметной детали. Но на самом деле — только благодаря тому, что люди, работавшие над ним, не сдавались, бились все положенные пятнадцать раундов, а если противник оставался на ногах, шли на матч-реванш.