— Я и слепой ездить могу, и с закрытыми глазами, а вы вот и за руль не залезете — живот мешает… — окрысился сержант на капитана, который, чтобы сгладить ссору, начал рассказывать, со слов знакомого опера, что в соседнем районе китайцы где-то купили (или получили за долги) русскую девушку, спрятали в подвал, полгода трахали оптом и в розницу, а потом, когда она сифилисом заболела, на мелкие кусочки разрезали, замариновали и в рестораны пустили, навроде утки…

Полковник покрутил рукой у виска:

— Мы обедать идем — а ты такие глупые гадости рассказываешь!.. Хотя бы при иностранце постыдился… жёлтые утки распускать…

— Фредя? Да он уже вроде как свой… — начал отдуваться капитан. — Да я что… И не сплетни — дело открыто. Старлей Можайцев ведёт, кусочки на ДНК посланы…

Молчавший Витя сделал какое-то движение, корректно спросив:

— Мы свободны, господин полковник? — на что получил ответ:

— Да, все свободны. Прошу, ваш диктофон, геноссе Фредя, ваша харахура…

— Кто? Хурахари? — не понял я. Но где-то я уже слышал это слово!

— Мелочи всякие.

Я радостно распихал всё по карманам (не забыв украдкой вставить чистую кассету в диктофон) и спросил опять:

— А паспорт?

— Не беспокойтесь. Всё будет. Слово офицера! Сашок, пошёл умыл лицо, зубы как-нибудь почистил… там паста есть… Только не моей щеткой! — А я подумал, как он по-братски обращается с помощниками — мыслимо ли, чтобы немецкий служащий так заботился о подчиненных?.. Нет, у наших носы всегда задраны… Недаром дедушка Людвиг всегда говорил: «Die Deutschen sind Titelsüchtig und Machtsüchtig»[27]… А здесь по-простому…

Сержант пропал за дверцей, а мы начали собираться.

— Ну, пошли!

Капитан, разлаписто ступая мятыми ногами в растянутых кроссовках, первым вынес кое-как из кабинета свое брюхо. За ним проскользнул Витя и спиралеобразно ушел в глубь коридора. Полковник, выпустив сержанта, вытиравшего на ходу руки серым платком, запер кабинет и приказал:

— Вы идите по черной, я пойду по главной, мне как раз на перерыв пора, пусть видят… И паспорт захвачу, если готов, — а капитану погрозил подвижным пальцем: — Если, хозик, еще один пельмень в твоей пасти увижу — берегись! Все зубы вырву! Харакири сделаю!

— Да ить, товарищ полковник, который месяц уже…

Но полковник сменил тон:

— Хотя ты прав, у нас в Грузии говорят, что хинкали надо есть так, чтоб последний был еще во рту, а на первом ты бы уже сидел…

Это вызвало оживление, уважительные хеки капитана:

— Хик… Хикнали — это вещь! Куда там пельмешкам… Хикнали — самый смак… Вот кислая мужужа тоже хороша, вы нас научили… на похмелье… — (А я думал, что за японские корни опять — «хин-ка-ли», «жу-жу-жа»?)

Полковник ушел по коридору, а мы долго спускались по чёрной лестнице под охи и ахи капитана, ругавшего эту лестницу («хуже каторги, проклятая»), и под бормотание сержанта, что полковник сегодня в хорошем настроении.

— Почему тогда паспорт не дает? Не дал?

— Кто его знает. Может, куда на прописку отдал. Или на контроль, — предположил он, придерживая дверь перед брюхом капитана и выпуская его наружу, где тот сразу уковылял к лавочке и уселся рядом с двумя женщинами, которые, с сумками на коленях, напряженно чего-то ждали, поглядывая на дверь милиции.

Полковник сел впереди, я — сзади, сержант — за руль.

— Гони, Сашок, сам знаешь, куда, — мазнул рукой полковник и весь недолгий путь до ресторана рассказывал, что раньше, 20 лет назад, когда он сюда перевелся служить, он думал, что русские взяток не берут, а когда начал тут работать, то увидел, что не то что берут — лопатами гребут, куда там тбилисским!..

— Что будешь делать? Система. Против системы не попрёшь… а попрёшь — и вылетишь… хорошо, если только с места, а не вообще… Слыхали, как моему земляку Гонгадзе в Киеве голову отрезали за то, что систему потревожил?.. В прямом смысле, лопатой отрубили?.. Знаете, геноссе Фредя, я из очень честной семьи, отец был учителем, мать — детским врачом в поликлинике, день и ночь по этажам таскалась, по больным детям… жить противно было от этой честности… Копейки лишней не было… Я закончил юрфак в Ростове, на тбилисский денег не хватило, потом стал работать в органах… а органы, как известно, бегают, потеют и воняют… когда день и ночь с преступниками дела имеешь, сам таким же становишься… Но куда юристу податься?.. Всюду де-юре всё чисто, а де факто — очень, очень грязно… как в морге…

— У нас в морге очень чисто. — Я вспомнил передачи по «Kabel 1», где часто трупы в моргах показывают.

— Ну так это у вас… А у нас очень грязно… Всё, приехали… Вот ресторан…

Я увидел старинный дом с верандой, где стояли плетёные столы и стулья, на вывеске — надпись «ЧАККА-ПУЛЛИ», над буквами КК и ЛЛ изображены звездочки салютов, машет рукой из ракеты космонавт Гагарин…

К полковнику подлетел худой юноша и стал помогать ему подниматься по ступеням. Полковник стряхнул с себя его руки, пробормотал что-то вроде:

— Стумарс михеде[28]! — и юноша перекинулся ко мне с «пажяльтэ» «пажяльуиста», сразу напомнившим мне акцент полковника, а сам Гурам Ильич, поднявшись на пару ступенек, вдруг обернулся к машине: — Сашок, ты голоден?

— Не, я рубнул уже… — ответил тот из машины.

— Ладно. Захочешь — скажи вертухаям, чтоб хин-кали принесли. А так — отгони в уголок и спи, через час-другой выйдем. Только шторки опусти, чтоб не сказали, что милиция на посту дрыхнет.

Нас с помпой усадили за стол, миленькие чёрненькие шустроглазые официанточки подбегали здороваться, полковник целовал их — кого в щёчечку, кого в лобчик. Со всех сторон слышалось щебетание: «Батоно Гурам, батоно Гурам».

Батон, еще батон… Для чего ему столько хлеба? Я недоуменно вспомнил, что вчера с Самумычем мы даже полбатона не съели, и теперь не постеснялся спросить. Полковник между поцелуинами пунктирно объяснил:

— По-грузински «батоно» — это «господин, хозяин», значит — господин Гурам. А «калбатони» — госпожа, «кали» — женщина. («А, богиня Кали».) Рогор хар, Нино?[29]— вдруг сказал он. Я даже опешил:

— Харя? Рогов? — но это он приветствовал кого-то за стойкой, и я вернулся к теме и спросил, почему они не говорят его фамилии? Или отчества? Это же неприлично — без отчества? У всех русских есть имена и отчества…

— А в Грузии не приняты отчества — просто говорят «батоно» и имя…

— И вы могли бы Сталину сказать: батоно Иосиф? — Это продолжало удивлять меня.