Король, наморщив лоб, серьезно и задумчиво глядел перед собой. Грудь его стала тяжело вздыматься, и Мирабо почти раскаивался, что заговорил о Польше. Но через несколько минут лицо его вновь прояснилось, и, придавая разговору шутливый тон, король сказал:

– Если б Польша состояла только из полек, то государство было бы прочно и сильно. Там одни только женщины обладают удивительною силой характера; в сущности, они – мужчины в этом крае.

Однако утомление сказывалось все сильнее, голос короля слабел и наконец умолк. Мирабо в испуге вскочил и приблизился к креслу короля. Фридрих задремал, как это часто случалось с ним теперь.

Мирабо тихо, с величайшей осторожностью, чтобы не разбудить короля, выскользнул из кабинета. Притворяя за собой дверь, он еще раз посмотрел на бессильную, согнутую фигуру великого монарха и, потрясенный при мысли, что этот маленький комок, скорченный там, на кресле, так тяжело и болезненно дышавший, назывался Фридрихом Великим, робко, с тяжелым чувством вышел оттуда.

В аванзале он быстро сообщил графу Герцу о происшедшем в кабинете короля, что, как заявил граф, было обыкновенным и, к сожалению, неблагоприятным явлением.

Мирабо вздохнул свободнее, лишь очутясь на улице, на свежем воздухе, и сел в ожидавший его у ворот замка экипаж.

Погоняя кучера, он проехал обратно до Берлина так скоро, как только позволяла быстрота лошадей и состояние дороги.

Уже некоторое время, как граф Мирабо устроился более по-домашнему в Берлине, заняв вместо комнаты в «Виль де Пари», большую квартиру «под Липами». Он завел прекрасный экипаж и лошадей, необходимые, говорил он Генриетте, при его многочисленных связях в Берлине, для поддержания его положения. Штат прислуги был увеличен, и два секретаря ежедневно работали для него над всевозможными выписками, извлечениями и перепиской.

Сам он тоже работал день и ночь, что причиняло немало забот о его здоровье нежной Генриетте.

Курьеры с депешами или подробными донесениями беспрестанно отправлялись графом Мирабо в Париж. Он зорко следил за всем происходившим при дворе и в берлинском обществе и возлагал большие надежды на то, что оказываемые им теперь услуги будут по достоинству оценены в Париже и доставят ему наконец подобающее положение.

В скором времени некоторые политические события вызвали его личную поездку в Париж, откуда после кратковременного пребывания он вновь вернулся в Берлин к оставленным им Генриетте и Коко. Отсюда ездил он ко дворам Брауншвейгскому и Дрезденскому, усердно следя за всем, что совершалось в напряженном политическом мире в ожидании приближающегося великого события.

Наступила уже середина лета 1786 года, и борьба Фридриха Великого со смертью, борьба, к которой прислушивались все европейские кабинеты, продолжалась уже пять месяцев. В начале августа стали даже распространяться слухи об улучшении, и сам король, казалось, с большей надеждой цеплялся за мысль о выздоровлении. Так, лейб-медик его, доктор Фрезе, впал почти в немилость за то, что, когда его спросили о свойстве болезни, осмелился выговорить раздосадовавшее короля страшное слово: водянка.

С другой же стороны, тем с большею уверенностью каждый день и каждый час ожидалась кончина короля Фридриха. 17 августа, ночью, какое-то особенное предчувствие заставило Мирабо велеть оседлать себе самую лучшую и крепкую лошадь, чтобы отправиться в Потсдам за получением верных известий. Уже несколько недель, как его верховые лошади стояли в конюшне под седлом, чтобы в случае чего немедленно воспользоваться ими, и у одра великого умирающего получить для своего правительства верные сведения. Он придавал величайшее значение тому, чтобы донести об этой кончине французскому правительству так скоро и точно, как только возможно, и, во всяком случае, быть первым, донесшим об этом в Париж.

В ту минуту, когда Мирабо, выйдя из дому, хотел сесть на лошадь, он увидал спешившего к нему одного из своих друзей, с которым в последнее время в Берлине особенно близко сошелся. Это был Нольде, молодой курляндец, живший уже несколько месяцев в Берлине и который так искренне и нежно привязался к Мирабо, что ежедневные дружеские отношения между ними существовали не только в обществе, но и в домашнем кругу Мирабо.

Нольде, в котором было нечто сердечное и детское, сделался товарищем игр маленького Коко и предупредительным другом госпожи Нэра, так что, причисленный к тому, что граф Мирабо с такой дружеской симпатией называл своей «ордой», он сделался нераздельным членом этой странствующей семьи, а также любезным исполнителем выпадавших на его долю поручений. Мирабо привязал к себе Нольде еще тем, что помогал ему советами в его недоразумениях с семьей, принадлежавшей к одной из лучших фамилий Курляндии. Семья требовала его возвращения в Курляндию, где готовила ему блестящее положение, а Нольде, ненавидя Россию и любя Францию, уклонялся от этого, надеясь через Мирабо попасть во Францию и предложить французскому правительству свои услуги.

И теперь, желая быть полезным Мирабо, он ежедневно доставлял ему, благодаря своей подвижности и обширным знакомствам в дипломатическом кругу, необходимые сведения из Сан-Суси. В эту минуту, несмотря на полночный час, он, едва переводя дух, поспешил прийти сообщить Мирабо, что саксонский посланник отправил только что курьера в Дрезден для донесения своему двору о почти уже последовавшей кончине короля.

Мирабо был поражен и задумался, положив руку на шею лошади, нетерпеливо рывшей копытом землю.

– И мы могли бы действовать подобным же образом, – сказал он наконец. – Пока мой курьер прискакал бы в Париж, борьба короля со смертью, без сомнения, окончилась бы уже. Будь я настоящим французским посланником в Берлине, я бы, конечно, так и сделал. Но в моем положении я должен быть особенно осторожным и скромным и не могу так легко бросать в окно деньги на курьера. Однако мысль об этой смерти не даст мне покоя ночью, и я не в силах оставаться дома. Еду в Сан-Суси, и если вы хотите порадовать меня, барон Нольде, то также возьмете лошадь и поедете со мною.

Нольде с радостью согласился, и оба друга, беседуя, ждали на улице, пока из конюшни Мирабо была подана барону оседланная лошадь.

Всадники неслись быстро, перебрасываясь лишь отрывочными, случайными замечаниями.

– Что король в величайшей опасности, – сказал Мирабо, – это я узнал уже сегодня утром от моих голубей, отлично мне служащих. Какая счастливая мысль была у вас, Нольде, устроить мне эту голубиную почту между Берлином и Потсдамом, потому что как только наступит катастрофа, Потсдам, вероятно, запрут, и нельзя будет тотчас же выслать оттуда гонца. Сегодня мои голуби прилетели с запиской от нашего потсдамского корреспондента: «Наступила сильная лихорадка и опухоль». Боюсь, однако, что мы приедем слишком поздно и не будем пропущены в Потсдам. Мне говорили, что как только наступит кончина монарха, потсдамские мосты будут подняты.

В эту минуту, подъехав к одному селению, они были поражены необычным оживлением перед гостиницей. Стонущая, при последнем издыхании лошадь лежала перед дверью, а соскочивший с нее всадник, тяжело дыша, сильным стуком в двери и окно старался вызвать хозяина. Когда он преуспел в этом, послышалось, именем короля, требование немедленно доставить ему лошадь, на которой он мог бы продолжать путь в Берлин.