Закончили мы совершенно по-собачьи, в своей излюбленной позе: перед ней был ковер, а передо мной ее страстно извивающаяся спина.

После чего я снова разлил вино по бокалам, и мы, обессилевшие, лежали на коврике под овечью шерсть, который я купил ей на свой первый крупный выигрыш. Это был, конечно, нищенский подарок, но я суеверно предполагал, что, если я куплю что-нибудь более дорогое и стильное, богиня карт посчитает, что я не на то трачу деньги, и отвернется от меня.

По неведомой причине я вдруг вспомнил свой сон о дверях, а также сон, который пригрезился псу.

— О чем ты мечтаешь, Линдс? — спросил я, вперившись взглядом в радиатор.

— Сам знаешь, — ответила она, нежно целуя меня в спину.

— О чем же?

— О том, что у нас теперь появилось. О свободе. О жизни без страха перед следующим неоплаченным счетом.

— Нет, я имею в виду затаенные желания. Те, что открываются нам во сне. Что ты видишь во сне?

— Не знаю. Гоняюсь за чем-нибудь, за воздушным шариком, например.

Значит, она, как собака, тоже охотится во сне. Все время что-то преследует. А я не могу выбрать пути в коридоре, не могу определить свою дверь. Для меня слишком много выходов в жизни, хотя вход в нее всегда только один. Или же мы все равно появились бы на этот свет, даже если бы наши родители никогда не встретились?

Линдси тем временем продолжала:

— Думаю, что это был тот французский фильм, что постоянно гоняли по телеку еще в детстве. Про какой-то французский город, там было так прекрасно. Гораздо лучше, чем там, где я родилась и выросла.

Мне подумалось, что обычный лагерь для беженцев — место более очаровательное, чем то, где выросла Линдси, но вслух я этого не произнес. Что она видела в жизни? Детство ее было достаточно грустным и беспросветным, хотя во многом совпадало с моим. Но Линдси очень переживала по этому поводу.

Я частенько подумывал, что если бы родителей Линдси по социальному статусу можно было отнести хотя бы к среднему классу, то сама она уже давно входила бы в правительство.

— Или драконов, — продолжала она, — каких-то морских чудовищ, которые гонятся за мной со страшным ревом.

— Они не могут реветь.

— Что-о?

— Не могут реветь под водой, если это морские гады, — автоматически отметил я логическую неувязку.

— Издеваешься?

— Ни в коем случае. А как ты думаешь, что означают твои сны?

— Они не означают ровным счетом ничего. Я всегда считала, что сны — это все равно, что карточки с тестами.

Мне вдруг захотелось рассказать ей о снах пса: о том, как его оставили, бросили на произвол судьбы, но все же я воздержался, решив, что пес сейчас персона, или псина, нон грата, пока мысли о погубленном кашемировом свитере не улеглись в ее голове достаточно, чтобы стать просто историческим фактом. Я не стану резать по живому. Поговорка патологоанатомов.

— Интересно, а людей ты видишь во сне: меня, свою маму или еще кого-нибудь? — О ее отце я не стал упоминать. Отец не внес в их жизнь ничего, кроме неприятностей. Если он ей снился, она могла сама рассказать мне, но я был не вправе спрашивать.

— Нет, — сказала она, — больше мне никто не снится. Только сама себе снюсь.

Временами мне становилось жаль ее. Она замкнулась на себе. Потому что единственным человеком, на которого Линдси могла положиться в этой жизни, была сама Линдси. Она всего в жизни добивалась сама. Она не наследовала семейный бизнес. Ей за все приходилось платить, на все зарабатывать. Поэтому мне так хотелось ей помочь, и я решил, что стану для нее тем человеком, на которого она сможет опереться.

Лично я думаю, что мы с Линдси люди неплохие: тянемся к добру, совершая на этом пути общераспространенные ошибки.

Идеей фикс у Линдси было стремление разбогатеть, во что бы то ни стало. Не то чтобы она так любила деньги или ставила их превыше всего, просто она терпеть не могла бедности. Понимаю, звучит это неубедительно, вроде как если бы какой-нибудь матерый куклуксклановец заявил: «Мы не против черных, просто белых мы любим гораздо больше», но, тем не менее, так оно и было. Просто миру была открыта лишь та часть ее души, которая вожделела богатства. И, что достойно уважения, добивалась она своего, экономя.

Коврик, на котором мы лежали, например, был свидетелем такого подхода к жизни. Ведь я мог купить его сразу после выигрыша, но она заставила меня дождаться распродажи со скидками. К моим тратам она относилась так же внимательно, как и к своим.

И вот два совсем непохожих, но вполне совместимых человека встретились-таки на земле.

Когда она посмотрела на меня, мне в голову пришло, что она ожидает услышать от меня очередное предложение руки и сердца.

— Мы должны все расписать и спланировать заранее, как мы станем тратить деньги, — сказала Линдси. — Не каждый день тебе достается миллион.

— Речь шла о пятистах тысячах, — заметил я.

Линдси посмотрела на меня — так вскидывает глаза Пучок при слове «бифштекс» — встревожено и слегка недоверчиво.

— Миллион, — сказала Линдси. — Я же не глухая. После вашей встречи за картами ты говорил, что вы сошлись на миллионе.

— Я ни с кем не сходился.

— Все равно я точно помню слово «мил-ли-он».

Она с каким-то вожделением всякий раз повторяла это слово, ни в какую не желая урезать сумму вдвое. Видимо, ее мечты уже не вмещались в полмиллиона фунтов.

— Ну а теперь он говорит только о пятистах тысячах.

Линдси улыбнулась.

— Позволь мне самой поговорить с ним, — сказала она.

— Не думаю, что это удачная мысль.

— Принимая во внимание, что ты суеверен и нерешителен, — а это видно из того, что ты не сразу согласился на предложение Тиббса, — это вполне удачная мысль. Так-то, Дэвид. — И она чокнулась со мной бокалом, как бы говоря всем своим видом: «Ну чем мы не пара!»

— Уж я-то смогу на него подействовать, поверь мне.

— Это кончится тем, что он не даст нам вообще ничего. — Эта фраза не порадовала меня самого.

На самом деле, быть может, под влиянием выпитого у меня появилось неожиданное желание пожертвовать эти деньги, что ожидались от Кота, на один из собачьих приютов миссис Кэдуоллер-Бофорт.

— Предоставь это мне! Я найду с ним общий язык.

Я посмотрел на нее. Она хихикала — от шампанского ее быстро развозило. Однако, несмотря на игривое настроение, не думаю, чтобы она приветствовала мою мысль о собачьих приютах.

— Давай забудем об этом, Линдс.

— Ладно, — откликнулась она, покачиваясь из стороны в сторону, как собака, загипнотизированная куском колбасы.

Я вышел в уборную и посмотрел на себя в зеркало. У меня было грандиозное приподнятое настроение, вроде того, что посещает человека накануне дня рождения. Оно приходит, когда тебе восемнадцать, двадцать один, тридцать, потом сорок, шестьдесят… Когда ожидаешь, что вот-вот все переменится, станет другим с наступлением этого дня, но на самом деле так ничего и не меняется.