class="p1">Латышские богачи еще не забыли революционной бури 1905 года и дрожали от страха и черной ненависти при мысли о том, что и эта война, так же как русско-японская, может закончиться революцией. Они не желали терять ничего из того, что принадлежало им сегодня, каким бы путем оно ни было приобретено. Они жаждали военной добычи, облизывались в предвкушении ее, и не было предела их алчности. Латышская буржуазия и ее представители в Государственной Думе в лице Голдманиса и Залитиса любой ценой старались заработать себе экономический и политический капитал, выслужиться перед самодержавием, пусть даже за счет всего латышского народа. Головы людей, подобных Голдманису и Залитису, кружили мечты о высоких государственных должностях под сенью двуглавого орла. Возможно, они уже воображали себя в дворянском звании с грудью, увешанной орденами.

Вскоре стало известно об успешных боях двух латышских ополченских батальонов с превосходящими силами германской кавалерии в апреле 1915 года под Плунгянами и Елгавой. Это явилось великолепным предлогом для развертывания шовинистической шумихи, и латышская буржуазия не замедлила этим воспользоваться. Ссылаясь на успехи ополченских батальонов, буржуазная печать «патриотически» завывала: если латышам разрешат создать добровольческие воинские части, то неприятель очень скоро будет изгнан из Курземе! Голдманис с Залитисом, побуждаемые латышской национальной буржуазией, поспешили обратиться с соответствующим предложением к высшему военному командованию. И вот, 29 мая 1915 года верховный главнокомандующий великий князь Николай Николаевич дал согласие на организацию латышских добровольческих подразделений. Через несколько недель, когда были разработаны условия организации добровольческих батальонов, члены Государственной думы Голдманис и Залитис обратились к латышскому народу с крикливым, фарисейским, насквозь националистическим воззванием:

— «Собирайтесь под латышские знамена!

…Спустя 700 лет снова решается наша судьба… Верьте в несокрушимую мощь России, верьте в светлое будущее латышского народа. Объединимся под своими народными знаменами, осененными двуглавым орлом!.. Теперь или никогда!»

Карл прочел в газете воззвание, состряпанное латвийской буржуазией, и так же, как многие другие юноши, забыл, что за этим призывом скрывается голый коммерческий расчет состоятельных соотечественников: кровью народа заслужить признательность самодержавия и после войны получить из рук царя какое-то подобие автономии, что даст возможность национальной буржуазии совершать выгодные политические и коммерческие сделки. Карл понимал, что если не сейчас, то вскоре его мобилизуют и он рано или поздно угодит на фронт. К тому же иллюзорная перспектива изменить судьбы народа, при условии если латышские воины выступят с оружием в руках в открытой борьбе против извечного врага, была настолько заманчива, что юноша не мог не поддаться соблазну.

«Теперь должна решиться судьба моего народа… — думал Карл. — Могу ли я в такой момент оставаться сторонним наблюдателем? Нет, не могу и не имею права».

В один из вечеров, когда все сено было убрано, Карл заявил отцу:

— Я поеду в Ригу.

— Зачем это? — спросил капитан.

— Запишусь в латышский стрелковый батальон.

Старый моряк долго молча смотрел на своего пышущего здоровьем сына.

— Ну что же… что же я тут могу сказать… — произнес он, наконец. — Твое личное дело. Мог бы, конечно, продолжать учиться. Но делай как знаешь.

Альвина в своем материнском эгоизме и слышать не хотела о намерении Карла. Заглядывая сыну в глаза, она напомнила ему о планах на будущее. Неужели он разочаровался в них, и солдатский ранец значит для него больше, чем циркуль инженера?

— Если тебе дома кажется слишком тихо или скучно, разве не можешь ты последовать примеру Ингуса? Поезжай к нему, устройся на судно. По крайней мере, жив останешься.

Карл молча улыбался.

Эрнест подтрунивал над братом:

— Медаль получить захотелось. Мечтает стать вторым Крючковым[36]. Ненормальных людей всегда хватало, теперь и у нас завелся один такой.

— Я с тобой и разговаривать не хочу, — огрызнулся Карл. — Иди набивай папиросы шелком и гнои ногу!

— Ты свои раньше сгноишь, — не унимался Эрнест. — Там, на фронте, немцы уже приготовили тебе лекарство.

В конце концов, Эрнесту было безразлично, какая участь ожидает брата. Если Карл уедет, он здесь, дома, опять почувствует себя свободнее и никто не будет стоять у него на дороге. Сармите останется одна, и тогда… Да, пусть проваливает на все четыре стороны.

Совсем по-иному отнеслась к сообщению Карла Эльза.

— Ты же окончил реальное и сможешь поступить в военное училище, — рассуждала она. — Прапорщикам на военной службе совсем не так плохо. Свой денщик…

Лицо ее радостно засияло, когда она представила себе брата в офицерском мундире. Когда он приедет в отпуск, они оба пойдут гулять, и солдаты будут козырять. Никто не посмеет упрекнуть тогда, что она гуляет с офицером.

Два дня Карл держал мать в немой осаде, ни о чем не спрашивая и не слушая, что говорят ему другие.

— Ты сумасшедший, больше ничего, — заявила, наконец, Альвина, — Ну иди, если хочешь, а то потом упреков не оберешься.

На третий день старый Зитар запряг лошадь. Вместе с Карлом уехал и Ансис Валтер. Ему тоже пришлось выдержать борьбу с матерью, но он легче добился ее согласия. Эльза и Сармите проводили их до большака, а Янка забрался в телегу и проехал с ними еще некоторое расстояние. Каждая из девушек поцеловала своего брата и пожала руку его товарищу. И Карл впервые почувствовал в голосе Сармите какую-то особую теплоту и увидел в ее глазах вопросительно-ласковую нежность, когда ее натруженная рука в прощальном пожатии коснулась его руки.

— До свидания…

Ему ли она улыбнулась, или это был отблеск не успевшей исчезнуть улыбки, предназначавшейся брату?

Вот они стоят у перекрестка — две сестры, две чужие друг другу девушки — и машут платками. Сияющая и гордая улыбка на лице старшей; в глазах второй сверкают две прозрачные капельки, и ты видишь только ее, чужую, не замечая родной. И еще ты видишь, что от дома следом за девушками идет Эрнест, твой брат. Вот он остановился около Сармите, что-то говорит ей, затем все трое исчезают за поворотом дороги.

Какое-то темное и зловещее предчувствие сжимает сердце Карла.

— Карл, вот мы и едем! — прервал Ансис его беспокойные размышления.

— Да, едем, — кивнул головой Карл. И вдруг этот парень из Курземе показался ему близким и родным: ведь он брат Сармите, и что-то в нем напоминает ее. — Попытаемся попасть в одну часть, Ансис. Добровольцам, вероятно, предоставят право выбора.

— Наверно, предоставят.

Еще одна верста, и Янке нужно возвращаться домой.

— Ты, смотри, пиши, да пообстоятельнее, — наказывал он Карлу при прощании. — И разузнай, как там, может быть, можно…

— Разузнаю, Янка, — наклонившись к братишке, он шепнул ему на ухо: — Передай привет Сармите… от меня. Только… — И он