Мальчишка выл за спиной матери в голос.

Смертельно белая, Исида поднялась с колен. Не видя ничего вокруг, забыв про длинный волочащийся подол, пошла прочь. Она не помнила и не видела, что за женщина держала за руку копию её погибшего Патрика…

Сергей едва успел кивнуть Наталье: мол, видишь как.

Мать и сын остались стоять, глядя вслед странной удаляющейся паре.

Исида шла быстро, забыв про Сергея. Одним движением накинула край платья на голову. Он догнал, на ходу сорвав с себя ставший вдруг нелепым и ненужным цилиндр. Пытался объяснить ей, что идут совсем не туда. Через три квартала она остановилась. Застывшие слёзы проделали в гриме на её лице два некрасивых ручейка. Сказала по-французски:

– Не могу больше жить!!! Не хочу, не могу, не хочу!!! Не могу, пока в мире есть прекрасные белокурые дети.

Сергей накатал аж два письма Толику. В них описал всё: страшный раздрай в эмигрантских кругах, дела издания его и своих стихов, посещение клуба гомосексуалистов, графа Кеслера, выступление в Доме искусств. В ответ – ни строчки. Что такое? Завидует и ревнует? Всё равно на Толика непохоже…

Пришлось писать Нейдеру. Чтоб привет передал Толику и его любовь.

Исида хлопотала о французской визе. Увы, её «большевика»-мужа не хотели пускать в Париж. Пришлось приложить всё своё влияние и поднять старые связи. Их советский брак здесь сочли фикцией. Пошли оформлять его снова. Сергей уже злился: «И сколько раз будешь за меня замуж выходить? В каждом городе? Сидора Есенина».

Разумеется, Сергей знал, что Горький здесь, в Берлине. Встретиться должны были неизбежно. Но где и как? Да и хочет ли его видеть этот человек, давно ставший легендой, разглядевший новое тогда, когда его мало кто видел. Совсем иначе Сергей чувствовал его сейчас, чем несколько лет назад, юным, в типографии Сытина. «Умён, очень умён… Всё понимает. И принимает, как есть… Но не летает давно, уже и не взлетит…» Вряд ли Сергей понимал, кем в действительности был Горький. Одной из голов дракона. Как Парвус, Ленин, Троцкий, Свердлов, Радек, Урицкий, Красин, Коллонтай, Зиновьев и другие.

Наталья нашла Горького. Она решила устроить встречу двух колоссов: старого и заслуженного с молодым и мятежным.

В одном из частных пансионов с мужем Толстым они снимали две комнаты. Это было очень удобно: недорого и уютно. К тому же хозяйка фрау Фишер делала чудесные завтраки, а это так важно для женщины и поэтессы – не быть растоптанной бытом.

Исида шла к ним в гости с тайным страхом: она вновь увидит того четырёхлетнего ангела, что пронзил её сердце нечеловеческой болью. Поэтому выпила перед выходом водки – притупить ужас. Сергей тоже волновался: Горький имел огромное влияние в России, с Лениным был запросто. Лучше покровителя не найти. Но он, Горький, не гений, летать разучился. Сможет ли скрыть эту мысль? А если само вылезет? Писатели – народ чуткий, болезненно самолюбивый и мнительный. Вдруг поймёт, что для него, Сергея Есенина, он не авторитет в литературе? Как перед политиком – да, он преклоняется перед ним, но не перед писателем.

Вся в струящихся шелках, Исида замерла у входа в пансион: где маленький демон? Детского голоса слышно не было. Вдохнув поглубже, двинулась навстречу новым знакомым. Сергей говорил ей, что непременно должен понравиться Горькому.

В просторной комнате был накрыт длинный стол. Комната была угловая, очень светлая, с длинным балконом. За окном шумела Курфюрстендамм.

Сергея посадили рядом с Горьким – для разговора. Однако после нескольких общих фраз стало ясно: завтрак не получился. Натянутость была страшная. Сергей просто не знал, о чём говорить, а главное, как, в каком ключе. Его смущал острый взгляд живого классика, буравящий его насквозь. Нет, это не был взгляд Гришки Распутина – природный родник. Это был взгляд человека, знающего себе цену и смотрящего свысока и со стороны.

Исида оглядывалась: где же дитя? Сергей подливал ей водки. Наталья щебетала как ни в чём не бывало. Исида, подняв огромный бокал, сказала с вызовом: «За рус револьюс! Я тансават для рус револьюс! C’est beau!»

Горький хмурился. Ну как объяснить этой барыньке, что революция – не весёлый танец на лужайке? Видел он её выступления, видел. Вокруг народ бесновался от восторга, а он не понимал: в чём дело? Несколько прыжков, простые па, округлые движенья… Ничего особенного. Рисунок греческой вазы. Пошлость есть пошлость.

Сергею очень хотелось убежать – куда угодно. Забиться в угол, напиться, чтоб забыть этот окаянный завтрак. Чёрт дёрнул его сюда идти.

Пришёл Сандро Кусиков с неизменной гитарой. Здесь, в Берлине, он словно прилип к Сергею. С ним, конечно, проще. Даже с Исидой изъясняться. Тёртый калач – все ходы-выходы здесь разведал: и в издательствах, и в посольствах.

Исида его невзлюбила сразу. И за то, что подолгу болтал с Сергеем непонятно о чём, и за то, что весело, озорно с ним смеялся, и за то, что исчезали иногда вместе, возвращались с рассветом весёлые, счастливые и разгульные – спать. И за то неясное ощущение опасности, которым веяло от этого друга…

Сандро ущипнул струны. Пьяная Исида встала. Её сильно качнуло. Взмахнула шарфом, как знаменем, под аккорды «Интернационала». Сергей готов был сквозь землю провалиться. Двигалась Исида медленнее, чем надо: водка расслабила её. Поступь осталась лёгкой, но каждое движение кричало, что она пьяна.

Сергей опустил голову, с трудом сдерживая себя. Ему так немыслимо хотелось остановить её, хотелось матом загнуть, послать всех. Очень больно было смотреть, как она старалась для этих людей, глядящих на неё косо и прячущих зевоту и насмешливое отвращение.

Едва умолкла гитара, вскочил. Бросил вызовом строки из «Пугачёва». Этот вызов был не только тем, кто здесь собрался, но и всему сытому неторопливому Берлину, не знающему, что такое «сумасшедшая, бешеная, кровавая муть!» Читал страстно, выкладываясь больше, чем где бы то ни было раньше. Сегодня он был им, тем самым каторжником, ищущим свою заветную правду. Сегодня он был самим гибнущим бунтарём Пугачёвым, прощающимся с солнцем, сломленным собственной душой. Сегодня он поил слушателей кровью своего сердца, наполненного звериной тоскующей грустью.

Видел: Горький потрясён. Старается только не слишком это показывать. Но глаз у него не потеплел. Острый, ядовитый глаз.

Сергей прочёл стих о собаке. О безнадёжной её любви к своим кутятам, исчезнувшим в реке. О слезе, скатившейся в снег. Ему казалось, ещё секунда – и он упадёт в обморок. Столько сил вложил в это чтение. Исида видела: он очень бледен, до серости губ.

Слёз Горький уже не скрывал. За окном буднично шумела немецкая улица.

Когда прощались в прихожей, пьяная Исида принялась целовать Толстого и Горького. Пыталась выговорить: «Русские – хорошие». Сергей хлопнул её по заду и сказал отчётливо: «Не смей целовать чужих!!!» «Чужих», – невольно подчеркнул. Эта сцена ревности не была настоящей. Он её играл, как играл почти всю свою жизнь.

Вечером встретились в Луна-парке. Что-то сюрреалистически тяжёлое было в кружении снующих вокруг людей с бездумными, весёлыми лицами. «Неживые, – думал Сергей. – Мертвечина». Они все улыбались. Чему? Что голова закружилась на качелях? Исида была навеселе и скучала. Он захмелел немного, но ему хотелось одного: казаться вдребезги пьяным. Так невыносимо было рядом с Горьким. Отвратительный умник! Вот он – точно выйдет сухим из воды. Разглядывает его, Сергея, как редкое насекомое.