Наша литература клеймила буржуазию и восторгалась пролетариатом до босяков включительно, а больше всего работала на разрушение веры, семьи и морали, т. е. прямо в руку революции.

Правительство не могло идти по той дороге, куда его толкала интеллигенция, и топталось, не зная, что делать, на месте, до самого своего свержения. Один Столыпин чутьем большого государственного человека понял верный путь и пошел по нему, но один в поле не воин. Столыпина убили, и замены ему не нашлось.

Между тем в Ставке и по всей России атмосфера все сгущалась. Чувствовалась какая-то апатия, хотя наружная жизнь текла по-прежнему: писались бумаги, офицеры ходили на службу, но настроение у всех было тяжелое. Многие начали искать забвения в вине, в картах и в женщинах, и все ожидали чего-то тяжелого, неизбежного и неумолимо надвигающегося. Чувствовалось как в море перед наступлением урагана. Была тишина, но эта тишина наводила страх.

В октябре адмирала Веселкина назначили севастопольским комендантом, а я попросился на его место. Мое ходатайство было уважено. Сослуживцы сделали мне теплые проводы с обильными возлияниями. Государь император принял меня в особой аудиенции, очень благодарил за службу и сказал, что место остается за мной, и когда я захочу, то могу всегда вернуться. Я объяснил свой уход желанием не отставать от строя, но мне показалось, что государь не поверил мне и что он думал, я не знаю. Во всяком случае, я был очень тронут милостивым приемом.

Все же мне было грустно уезжать из Ставки. Более двух лет я пробыл там. Там было много милых и симпатичных людей, с которыми приятно было служить и часто встречаться. Конечно, Ставка Верховного главнокомандующего, которая должна проливать свет и одушевление на всю армию, была далеко не на высоте положения, но мы давно уже страдали безлюдьем. Такие были времена, и недаром мы навлекли на себя Божью кару.

Мне пришлось наблюдать действия армии издалека и, так сказать, со стороны, не принимая самому участия в работе штаба. Позволяю себе все-таки высказать результаты моих наблюдений без всяких претензий на их правильность. Мне кажется, что наша армия выступила на эту войну все же неподготовленной, несмотря на общий опыт Японской войны. Может быть, этот опыт не дал должных результатов благодаря особенностям Японской войны, преимущественно позиционной по условиям общей обстановки, но, думаю также, что опыт не мог проникнуть во всю толщу армии благодаря громоздкости и тяжеловесности нашей бюрократической машины мирного времени.

Главным недостатком нашей армии считаю ее малоподвижность и, так сказать, слабую маневренность. Нельзя все оправдывать слабым развитием наших путей сообщения и недостатками технических средств. Конечно, при перебросках по железнодорожным путям больших войсковых масс наши противники имели над нами огромное преимущество, но, когда война перешла на нашу территорию, мы работали зачастую даже в лучших условиях, чем они. Немецкие корпуса наскакивали и отскакивали как искусные фехтовальщики, а мы почти никогда не могли сохранить в тайне наши передвижения вследствие продолжительности времени.

Помню, как генерал Алексеев в разговоре со мной искренно восхищался немецкими маневрами в Курляндии в 1915 году, когда они, имея меньше сил, чем мы, повсюду успевали сохранять инициативу в своих руках. Помню также, как генерал Данилов от души удивлялся, каким образом немцы успели отступить от Гродно в 1914 году, когда мы, казалось, зажали их в тиски, и при этом не оставили нам ни одного колеса от повозки в качестве трофея. Даже австрийская армия была в этом отношении выше нас. Австрийцы маневрировали прекрасно в первую Галицийскую операцию, несмотря на наше превосходство в силах, и, проиграв сражение, в тяжелых условиях сумели благополучно отступить, не оставив в наших руках ни одной крупной части. Огромное число австрийских пленных объясняется исключительно добровольной сдачей славян, не желавших драться с русскими.

Второй крупный недостаток – это чрезвычайная пестрота состава армии. Один полк мог идти в уровень с любым немецким полком, а другой, рядом стоящий, не стоил и немецкого батальона. Это объясняется исключительно отсутствием русской военной доктрины, проникающей всю армию от мала до велика. Нельзя набрать талантов для командования всеми частями армии, и эта невозможность заменяется привитием автоматических действий еще в мирное время, когда каждый знает, как ему поступать при известных обстоятельствах. Этот недостаток чрезвычайно затруднял все расчеты командного состава при операционных соображениях. Приходилось принимать во внимание не количество, а, главным образом, качество. Часто бывали случаи, когда с переменой начальников полки быстро преображались и из плохих делались отличными. Должен сказать, что у нас бывали случаи, когда для командования полками и бригадами присылались лица, всю жизнь стоявшие на полицейских постах на углу Невского и Морской. Конечно, для обучения этих лиц новому для них ремеслу требовалось немало времени и крови.

Далее следует указать на отсутствие понимания в армии необходимости твердой связи со своими соседями. За это небрежение мы часто платились большими потерями. Этот недостаток следует приписать неправильной постановке маневров в мирное время, и вообще следует сказать, что маневры в мирное время у нас не были поставлены на должную высоту. Даже гвардия благодаря тактическим ошибкам своих руководителей не дала того, что она могла дать по доблести своего личного состава, что же говорить о других частях.

Не могу не упомянуть также о больном вопросе нашей армии, о нашей кавалерии. Этот род оружия почти не был использован, несмотря на свою многочисленность.

Несомненно одно – армия доблестно сражалась, в чем нам отдают справедливость и наши противники немцы, но если бы к нашей доблести прибавить побольше умения, то результаты войны были бы другими, и революции у нас не было бы. В этом, конечно, виновата не сама армия, и даже не ее главные руководители, а общий моральный упадок русского общества и безлюдье. Достаточно вспомнить, что ни в Японскую, ни в Великую войну у нас не выдвинулся ни один, я не скажу, народный герой, но даже крупный талант. Мы все слыхали имена Плеве, Брусилова, Алексеева, но разве можно было поставить их рядом в народном сознании со Скобелевым,[237] Гурко[238] и Радецким[239] или с Гинденбургом или Фошем.[240]