– Да заткнись ты! – сержант сильно ткнул стволом ИПП шпиона в спину. – И отвечай на вопрос – не врешь?!

– Не вру! – огрызнулся Рихтер. – Получи копию, если не веришь!

Шпион перекинул на имплант-коммуникатор сержанту официальный приказ штаба бригады. Гелашвили на несколько секунд задумался, перечитывая приказ и пытаясь найти в нем признаки фальшивки, но ничего не нашел и успокоился.

– Ладно, брат Роджер, шагай к Октябрьскому полю. Да смотри там, ушами по щекам не хлопай, железки кругом.

– Сам знаю, – буркнул Рихтер и пошагал вперед. – Дорвался до власти… Кутузов…

– Ты что-то пробубнил? – Гелашвили снова ткнул пленника стволом ИПП в спину.

– Ничего.

– Тогда молчи совсем, – сержант резко смягчил интонации. – От греха подальше, лучше молчи, Кольцов. По-человечески тебя прошу… в последний раз.

Мягкий тон Гелашвили убедил Рихтера гораздо сильнее, чем ругань и угрозы. За полтора года совместной службы Кольцов неплохо изучил сержанта. Виртуозно ругался и покрикивал Жора всегда и на всех, но в этом не было частицы его сердца. А вот когда Гелашвили говорил тихо, мягко и серьезно, в слова он вкладывал всю душу и особый смысл.

То есть когда он говорил «прошу в последний раз», можно было не сомневаться, следующего «раза» не будет. Будет пуля в затылок, и точка.

* * *

Провал – это самое обидное, что может случиться со шпионом. Мысль на первый взгляд банальная, но если вдуматься, очень даже глубокая. Ведь шпиона могут и отозвать, как не оправдавшего доверие Центра, или случайно ранить, а то и убить. Тоже обидные варианты. Последний так и вовсе скверный, хуже не придумаешь. Но провал все-таки обиднее. Он убивает не тело, но душу. Особенно если душа неотделима от чувства собственного достоинства. А кто такой человек без души? Живой механизм и только. Сокращенно – биомех. От слов «биос», то есть жизнь, и «механика». Или, как было принято говорить до Большой зачистки 2056 года, – механоид. В переводе – «подобный механизму». К разумным машинам термин применялся неправильно, ведь они не «механоподобные» изделия, а механизмы и есть. Потому его и выкинули из официального словаря. Зато к людям с «убитой» душой его можно применять до сих пор, причем с чистой совестью.

Брат Рихтер механически переставлял ноги, рефлекторно останавливался, приседал или прятался, если видел биомехов, и автоматически обходил опасные места и ловушки. То есть вел себя действительно словно какой-то механоид. Вроде бы живой, мыслящий, но во всех своих поступках «подобный механизму», подобный живой машине, выполняющей программу – любой ценой дойти до пункта назначения.

Моральное опустошение было просто критическим, и, кроме факта провала, виной тому были еще два момента. Первый – исчезло чудовищное напряжение, которое держало шпиона в тонусе все два года работы в тылу врага, и второй – Рихтер вдруг осознал, насколько бездарно прошла его жизнь. А в том, что она прошла, можно было не сомневаться. Военный трибунал Барьерной армии был суровой инстанцией. Шпионы и дезертиры ставились к стенке без вариантов. Шпионы в первую очередь.

«И ради чего? Ради каких высоких идеалов я загубил свою жизнь? Нет, формально все понятно. Орден спас мою жизнь три года назад, значит, она теперь принадлежит Ордену. Но ведь это лишь слова! Жизнь не должна зависеть от слов и обязательств. Она должна ими только регулироваться. Даже не она сама, а ее течение должно регулироваться словами. Только и всего. Так почему я должен отдавать собственную жизнь за какие-то немузыкальные звуки?! Как бездарно! Как глупо! Как обидно! Я ведь мог сделать столько важных дел, и раньше, и в будущем. Мог бы стать великим! Почему нет? Мог запросто! Если какой-то сталкер вдруг становится Избранным, почему мне не стать Великим? Такая текучая, подвижная и непредсказуемая жизнь в Зоне. Сегодня ты капитан спецназа, а завтра легко можешь стать генералом чистильщиков, или командором Ордена, или еще каким-нибудь важным человеком. В Зоне все возможно… Все было возможно… До провала».

За развалинами развлекательного центра «Юность» Рихтер автоматически свернул налево и сразу же прижался к стене дома на нечетной стороне улицы Маршала Рыбалко. В нескольких метрах прямо по курсу улицу перегораживала высокая баррикада.

Рихтер временно вынырнул из свинцового моря депрессии и осмотрелся. Нет, опасности баррикада не представляла. Ее построили не биомехи, а люди. Версию подтверждало то, что сделана искусственная преграда была из неметаллического хлама, а обрывки жестяных ветвей и колючих лиан автонов служили только маскировкой. Кроме того, опытный глаз Рихтера мгновенно засек огневые точки и позиции наблюдателей на вершине баррикады.

– По стенке! – крикнул кто-то сверху. – По стенке и вниз, там лазейка!

Рихтер кивнул и обернулся к Гелашвили. Сержант был красным, как вареный рак, пыхтел от напряжения, но от усталости пока не падал. Что и говорить, крепкий боец. Во всех смыслах. Гелашвили взглядом указал Рихтеру на левый край баррикады и тоже кивнул.

Получив «добро», Рихтер протиснулся в лазейку и на миг очутился практически на свободе. Пока Гелашвили протискивался сам и протаскивал через узкий лаз Галимова, ничто не мешало Рихтеру нырнуть в ближайший подвал и дать деру. Почти ничто. Кроме проклятого морального опустошения. А еще, быть может, предчувствия, что это не самый удачный вариант. Предчувствия, что еще, возможно, будет шанс выкрутиться из трудной ситуации, и выкрутиться с меньшим риском. Предчувствие это было или надежда пополам с самообманом, Рихтер толком не понимал, но почему-то доверился этому смутному ощущению.

– Издалека топаете?

Рядом с троицей появились двое чистильщиков. Увидев, что Рихтер связан, бойцы мгновенно потеряли к нему интерес и подскочили к Гелашвили.

– Давай поможем, сержант! Что стряслось?

– Долго объяснять, – сержант помотал головой. – Сам допру! Арестованного ведите. Где штаб и лазарет?

– Там, – один из бойцов махнул рукой в западном направлении, – все вместе. Что, крыша потекла?

Он кивком указал на Рихтера.

– Вроде того, – ответил Гелашвили.

– Это теперь часто, – чистильщик кивнул. – Повезло ему, что выжил. А то обычно после того, как мозги набекрень сворачиваются, конец приходит. Лекари говорят – последняя стадия заразы.

– Это точно последняя стадия, – согласился сержант. – Идем скорее, пока командир не очнулся.

– В шоке? – Боец махнул рукой: «за мной». – Теперь многие в шоке. Полная неразбериха кругом. Из тамбура прут биомехи, все группировки бьются с чугунками, а с тыла подпирают другие биомехи, да еще мор приключился. Полный бардак. Мы тут окопались, баррикад настроили, вроде еще ничего, жить можно, а если дальше сунуться… хоть к тамбуру, хоть, наоборот, к Барьеру… крышка сразу.

– Не везде, – угрюмо сопя, возразил Гелашвили. – Мы ведь прошли. От самых Филей прошли.

– Ну, вы-то спецназ, – чистильщик указал на догорающий среди руин остов дракона. – Вот с этими вообще беда. Стаями кружат, как воронье. В основном по своим же чугункам лупят, но и нам достается, мама не горюй! Ты, кстати, не в курсе, чего они не поделили? Почему железки на железок залудились? Нас ведь они явно походя мочат, ну, типа, чтобы под ногами не мешались.