Они молча пили мате.

— Я многое должен тебе рассказать, Марсело, надо чтобы ты это знал.

— Я?..

— Про Че, про команданте Гевару.

Марсело еще больше смутился, ему было стыдно, он внезапно почувствовал, что сейчас услышит, и считал себя недостойным этого.

— Я был там, прошел всю кампанию, мне удалось спастись вместе с Инти, но мне больше повезло.

Он умолк, и в этот вечер они больше ни о чем не говорили.

Другие страны требуют приложения моих скромных сил. Я могу сделать то, чего тебе никак нельзя из-за твоей ответственности перед Кубой, и пришел час нам расстаться. Я оставляю здесь самые заветные надежды на будущее и самое дорогое существо из всех, кого люблю. Я освобождаю Кубу от всякой ответственности за себя, кроме того, что она послужила мне примером. И если смертный мой час застанет меня под другим небом, последняя моя мысли будет об этом народе и в особенности о тебе, Фидель.

Инти Передо. Марсело о нем слышал? Нет… Хотя, да, слышал… Марсело было стыдно признаться, что он видел воспоминания в книжном магазине, ему казалось бестактным говорить о книгах такому человеку, как Палито, почти неграмотному, но зато побывавшему в аду и страдавшему. Инти был большой молодец, сказал он, Че его сильно любил, хотя трудно было понять, кого Че сильно любит, но они иногда догадывались. Однажды Че отдыхал под деревом, вернее, думал. Август месяц был трудным, они сильно страдали от голода и жажды, некоторые товарищи пили мочу, хотя команданте их предупреждал, болели расстройством, ясное дело. В довершение всего у Моро, единственного их врача, начался приступ люмбаго, в походе боли нестерпимые, а лечить — как тут лечить? Среди бойцов распространялось уныние, даже страх. Например, случай с Камбой. Че в ту ночь, когда сидели вокруг костра, говорил с ними голосом спокойным, но суровым. Мы сдаем экзамен на мужество, сказал он. И кто чувствует, что неспособен бороться, пусть сию же минуту уходит. Но те, кто остался, чувствовали, что их любовь и восхищение команданте становились все сильнее, и они дали клятву победить или умереть. Было очень трудно, потому как вся группа Хоакина попала в засаду при переправе через реку Йесо, 31 августа, из-за доноса подлеца по имени Онорато Рохас, крестьянина. Разве ж имя Онорато не от слова «гонор», «честь»? Да, от слова «гонор».

Ну вот, отряд солдат ждал, пока этот подлец заведет нас в западню, и когда мы переправлялись вброд через реку, нас стали обстреливать с тыла, многих поубивали, среди них Таню, геройскую девушку, и осталось только 22 бойца. Некоторые, вроде Моро, совсем в плохом состоянии, а другие, должен это сказать, хотя оно и стыдно, были напуганы. Так что команданте снова начал каждый вечер воспитывать нас беседами и советами, а также отеческими, но строгими выговорами. И в один из вечеров я увидел, что он сидит под деревом один и смотрит в землю. Не знаю почему, меня что-то подтолкнуло подойти к нему. Я думал, сказал Че, словно извиняясь. Думал о Селите, дочке, которую оставил на Кубе.

Палито снова умолк. Закурил сигарету, и Марсело видел в темноте, как огонек вспыхивает ярче при каждой затяжке.

Дорогие мои старики, я снова ощущаю под своими пятками ребра Росинанта, опять выезжаю на дорогу со щитом. Почти десять лет назад я тоже писал вам прощальное письмо. Помнится, я сетовал на то, что не стал ни хорошим солдатом, ни хорошим врачом. Второе меня уже не интересует, а солдат не такой уж плохой… Возможно, это последний мой выезд. Смерти я не ищу, но логически это не исключено. Если погибну, это будет мой последний привет. Я вас очень любил, только не умел выразить свою нежность; я всегда был слишком резок в поступках и, думаю, порой меня не понимали. Впрочем, понять меня нелегко. Поверьте мне хотя бы сегодня.

— Да, Марсело, мы иногда догадывались. Например, когда погиб Бенхамин, паренек еще слабее меня, — он робко улыбнулся, — но вера у него была несокрушимая. В этих переходах нам тяжело досталось, с самого начала было очень трудно, уже в первые дни многие остались почти босыми, одежда изорвалась в клочья. Кругом колючки, заросли, камни, броды. Задумкой Че было дойти до реки Масикури, чтобы мы там впервые хотя бы увидели солдат, не вступая в бой. Шли мы почти месяц, шли с больными — тьма москитов, всякой мошкары, усталость, сумки с каждым днем тяжелеют, да еще оружие. К концу месяца почти не осталось еды. В Рио-Гранде Бенхамин уже не справлялся с сумкой — я же тебе говорил, он был очень слабый, да еще оголодавший, — больно было смотреть, как он эту сумку волочит. Шли мы по краю скалы, он, видимо, оступился и упал в реку, а река бурная, половодье, у него же сил нет пошевелить руками. Роландо бросился его спасать, но не сумел ухватить, и больше мы его не видели. Мы все любили Бенхамина, надежный был товарищ. Команданте ничего не сказал, но весь день не проронил ни слова, шел молча, понурившись. Обычно, когда делали привал или собирались вокруг костра, чтобы поесть, он всегда с нами разговаривал, учил нас. В этот вечер он нам сказал, что главное оружие революционной армии — это ее мораль и дисциплина. Партизан не должен грабить деревни, чинить насилие над жителями, особенно над женщинами. Но кроме того, он должен быть тверд в своем решении победить, сражаться насмерть за идеалы, которые мы себе избрали. И главное, сказал он, это дисциплина, но не та дисциплина, к которой нас принуждают на военной службе, а дисциплина людей, знающих, за что они борются, и понимающих, что борются за что-то великое и справедливое. О Бенхамине ни слова не сказал, но голос его в тот вечер звучал по-другому, вдобавок все мы чувствовали, что его наставления как-то связаны с Бенхамином, с тем, как этот парень мужественно переносил страдания. Ведь мы не раз видели, как команданте помогал Бенхамину, старался облегчить его груз, — сам-то он, наш Че, всегда нес груз самый тяжелый и брал на себя дела самые опасные. Вплоть до того дня, когда его сильнее, чем всегда, начала мучить астма, потому что кончились лекарства. Ты-то знаешь, что такое астма.

В темноте Марсело увидел, что он закуривает другую сигарету.

— Не хочешь? Одна-единственная тебе не повредит.

Оба молчали, лежа навзничь, глядя в потолок.

— Когда я увидел его в первый раз, глазам своим не поверил. Было это ночью, в лесу. Он казался мне таким сильным… Но потом я увидел, что это не так…

Он умолк, затянулся.

— Не подумай только, — он как будто хотел объяснить, — что он притворялся каким-то другим. Нет, нисколько, не это я хотел сказать. Нет, я хотел сказать, что это чувствовалось помимо его воли. Он был не строгий, каким может быть военный командир. Он был другой. Иногда шутил. Но всякое прочее не терпел. Например, не терпел небрежности, неряшливости. Знаешь, когда долго находишься в сельве, в лесной чаще, постепенно опускаешься, и, если не следишь за собой, одежда превращается в лохмотья из-за колючек, переходов, дождей и тому подобное. А еще потому, что помыться негде и ешь по большей части просто руками. Кто об этом не думает, превращается в животное. Так вот, говорю тебе, Че этого не терпел. Каждый должен был заботиться о том, чтобы соблюдать чистоту, чтобы в порядке были одежда, сумки, книги. Я редко слышал, чтобы он на кого-то накричал, но если накричит, всегда за дело. Чаще он тебе выговаривал ласково, но твердо. Как только мы приходили на место, пригодное для лагеря, он начинал распоряжаться тем, что в шутку называл общественными работами: мастерили скамьи, печь для хлеба и прочее. И регулярно приказывал делать большую уборку лагеря, хотя и временного. И каждый день, от четырех до шести часов дня, у нас были занятия. Те, кто пообразованней, преподавали, мы учили грамматику, арифметику, историю, географию, политику, язык кечуа[211]. Даже по вечерам бывали занятия, но эти уже были добровольные, для тех, кто хотел знать побольше я был повыносливей. Вечерами он учил нас французскому языку. Штука не в том, чтобы стрелять, говорил он, только стрелять. Когда-нибудь некоторым из вас придется управлять, если мы в этой войне победим. Руководитель, говорил он, должен быть не только храбрым, он должен развиваться идеологически, должен укреплять в себе преданность делу и дисциплину. Но главное, говорил он, должен стать примером нового человека, которого мы хотим видеть в справедливом обществе.